Константин Бальмонт - Том 1. Стихотворения
«Сам дух растлился в наши дни», – писал Тютчев о Западе. Но увы, сегодня звучит это для нас не так отвлеченно. Вот Бальмонт еще ранний, Бальмонт эпохи своей книги «Тишина»:
Хочется в пропасть упасть,
Хочется Бога проклясть.
Что же, и упал и проклял, а еще недавно был влюбленный юноша, родом из сердца России, один из десятерых сыновей владимирского небогатого помещика, оттуда, где было по его же собственным словам, «красивое малое царство уюта и тишины». И это нужно было разрушать? Что было терять настоящему, а не книжному изгою Бодлеру, сжегшего себя наркотиками? Ни семьи, ни родины, которую он презирал, ни Бога, о котором властитель дум и душ Европы Шопенгауэр писал: «Надеюсь, что Бога нет». Он даже не был уверен, что Бога нет, только надеялся, однако последователи его философского пессимизма не стали задерживаться на подобных пустяках. В результате – затяжной, удушающий кризис во всех сферах духовной деятельности при материальном, казалось бы, благополучии. Но в Бальмонте было то, что было в Достоевском: «Пусть будет благополучие, хлеб, но если не будет Христа, я останусь с Христом». И Бальмонт, как дитя достоевской эпохи, точнее, один из их множества («Мальчики» в «Братьях Карамазовых») именно этим отличался от великих своих европейских и иных учителей и кумиров: в нем жила вера. Ради этого глубинного чувства, быть может, не всегда осознанного до поры до времени, он и предпочел трагедию изгнанничества. Революцию он понимал как возрождение, очищение, но увидел вокруг себя Ад, погибель родного народа, уничтожавшего самого себя. Как, что? Да вот так. Когда-то проглядели предсказанного Бальмонтом косноязычного «агитатора», зато заметили какой-то нелепый «челн томленья», которым поэт просто дразнил неумных людей. Так и теперь за Бальмонтом желательно видеть лишь «бальмонтизмы», но ведь он не шутя исповедуется:
Есть что-то, что выше всех знаний и слов,
И я отвергаю слова мудрецов,
Я знаю, я чувствую только одно,
Что пьяно одно мировое вино.
Когда же упьюсь я вином мировым,
Умру и воскресну и буду живым,
И буду я с юными утренним вновь…
О люди, я чувствую только любовь!
Никаким пантеизмом этого не объяснить! Вера в Воскресение впитывалась с молоком матери и, кажется, против этого из всех россиян бунтовал лишь Толстой с непостижимым упорством. Бальмонт же запомнил навсегда:
Язык, великолепный наш язык.
Речное и степное в нем раздолье,
В нем клекоты орла и волчий рык,
Напев, и звон, и ладан Богомолья.
Да, конечно, это написано в 1925 году, на чужбине, но в этих строчках нет ни капли сусального золота, все настоящее. Нищим умирая на Рождество 24 декабря 1942 года, он призвал священника, покаялся и причастился. И не в каком-то порыве слепого отчаянья, а по душе, о чем в 1893 еще году написал короткое, но такое значительное стихотворение:
Одна есть в мире красота.
Не красота богов Эллады,
И не влюбленная мечта,
Не гор тяжелые громады,
И не моря, не водопады,
Не взоров женских чистота.
Одна есть в мире красота –
Любви, печали, отреченья
И добровольного мученья
За нас распятого Христа.
Современникам, как видно, этого было не нужно. Славу поэта по справедливости составили другие стихи, в которых полностью раскрылось сложное человеческое явление своего времени по имени Бальмонт, а эти строки – всего лишь первоначальный, ничем не замутненный ручеек, однако же таково бальмонтовское истинное кредо, которое он не растерял и не отбросил в пылу маскарадных столпотворений. Тем не менее, после многих лет изломов и блужданий поэта, среди криков «Зачем?», всегда был слышен его голос о том, что для него важнее всего. Для него, а не для литературного рынка, то есть сокровенное. Исповедь его всегда проще узорчатых его славословий и этим, быть может, они и хороши. Вообще Бальмонт в лучшие свои мгновения, изъяснялся в простейших словах, а рифмы у него и без того просты. Получается, что поэт, вкушавший индийский лотос вдохновенья, лучшие свои строки сложил о своем, среднерусском, хотя, бесспорно, и возвышенном. Такие строки рассыпаны по всем его книгам. Публика ожидала от поэта изломов и надломов, что на рынке всегда имеет спрос. И Бальмонт давал и даже злоупотреблял. Тем внимательней, по крайней мере, сегодня читаются стихи, которые не теряются и в сумятице «Горящих зданий» вопреки своему позитиву (или благодаря оному). Сомнение, отрицание более привлекательно, поскольку таковых большинство (легион). Тем ценнее позитивный опыт Бальмонта, поэта во всем, потому что его наследие – это в большинстве своем прекрасные стихотворения, и ничего больше.
Бледный воздух прохладен.
Не желай. Не скорби.
Как бы ни был ты жаден,
Только Бога люби.
Даль небес беспредельна.
О, как сладко тому,
Кто, хотя бы бесцельно,
Весь приникнет к Нему.
В небе царствуют луны.
Как спокойно вкруг них!
Златоцветные струны
Затаили свой стих.
Скоро звезды проснутся.
Сочетаясь в узор,
Их намеки сплетутся
В серебристый собор.
Звезды – вечные души.
Звезды свечи зажгли.
Вот все глуше и глуше
Темный ропот земли!
Нет границ у лазури.
Слышишь медленный звон?
Это прошлые бури
Погружаются в сон.
Тихо в царстве покоя.
Круг заветный замкнут.
Час полночного боя
Отошедших минут!
Воздух чист и прохладен,
Этот миг не дроби.
Как бы ни был ты жаден,
Только Бога люби!
В своем месте хороши и уклоны и извивы, и диссонансы, – здесь же пригодился звук хорошо настроенной лиры. И как прекрасно, что все это написано по-русски, русским не скудеющим языком. Какого еще служения отчему слову искать? Книга жизни многообразна, что показывает и Библия. После своих молитвенных откровений поэт мог снова возопить: «Я жалею, что жил на земле!». Не так же ли поступали и пророки? Человек живой, хотя и сказка. Чего же больше? Пожалуй, это очевидно, ведь жизнь – это то самое, когда «…на свете мне всего дороже – Радость вечно петь Тебе хвалы, Милосердный Боже!» Это не выпрямление пути поэта, а лишь заново отмеченные вехи и вешки, которых иной любитель экзотического антуража и не приметит. Но, честно говоря, и этот экзотизм тоже был возможен в основном лишь благодаря богатству родной речи. Праздник русского языка – Бальмонт. И как-то не можешь согласиться с Мариной Цветаевой: «Бальмонт в русской сказке заморский гость… говорит на каком-то иностранном языке, на каком не знаю, – бальмонтовском». Но поэт всегда говорит на своем языке, а заморского в нем – не больше, чем в новгородском госте Садко, любопытного до всего нового и небывалого, но это как раз самая русская черта.
То же можно сказать о его «отвлеченности». «Он самый отвлеченный поэт наших дней», – метко, как всегда, характеризует его Вячеслав Иванов. И при этом, посмотрите, как конкретно он мыслил – в стихах, тем более в прозе. Проза его, разумеется, поэтична, но достоинство ее не в этом. Она не в традициях русского художественного рассказа. Здесь, скорее, взят за образец Оскар Уайльд как эссеист, всегда дающий что-то новое в смысле знания о чем-либо. Можно представить, как читались книги эссе Бальмонта, если они раскупались даже в труднейшие годы русской катастрофы. Речь идет не о малоизвестном романе «Под серпом» и не о литературно-критических статьях, которых множество и которые тоже имеют свои достоинства. Но вот, например, его книга «Край Озириса», египетские очерки. Издана она в 1914 году. При тогдашней скудности информации о Египте, это драгоценный слиток для читателя. Даже сегодня из нее узнаешь немало нового, проникаешься духом древности, и кроме того, наслаждаешься изумительными переводами древнеегипетских текстов. Никакого налета «бальмонтизма», который вульгаризировали, по выражению Блока подражатели, здесь не чувствуется, напротив, возникает иллюзия древнего звучания, овеянного забытыми ароматами и воскуреньями. Никто не смог больше передать так тонко изысканность поэтической речи, сладость любовных песен поэтов Древнего Египта, как Бальмонт, – настолько глубоко были они, по-видимому, сродни ему самому: он не перевел их, он их озвучил. Но сохранена и философичность и эзотеричность этих текстов. И что любопытно, – Бальмонт не побоялся использовать рифму! Он следует тут за Фетом, который отважился зарифмовать песни Горация и Катулла, не изменив духа античной поэзии, которая была безрифменной в нашем понимании, однако имела свои ухищрения и тонкости. Бальмонт упоенно воспроизводит эти тонкости и они живут, проникнутые чувственностью и глубоким чувством. И страшным эхом из вечности доносятся голосом русского поэта слова из «Книги мертвых»:
