Константин Бальмонт - Том 1. Стихотворения
Обзор книги Константин Бальмонт - Том 1. Стихотворения
Константин Дмитриевич Бальмонт
Собрание сочинений в семи томах
Том 1. Стихотворения
В. Макаров. Крылан. Поэзия как волшебство
В 1896 году Чехов создал «Чайку», – пьесу настолько современную, что премьера ее не могла не провалиться. Современники инертны по определению. Но в зале и вообще в жизни уже были те самые люди, которым эта пьеса могла сказать и говорила очень многое, что и подтвердилось дальнейшим ее процветанием на сцене. Некоторые персонажи, интонации, быть может, еще шли от Тургенева, но Константин Гаврилович Треплев был угаданным типом совершенно нового тогда человека, и человека молодого, разумеется. И, разумеется, он человек литературный, начинающий, не без таланта, но на распутье. Всем известны эти слова из его пьесы: «Люди, львы, орлы и куропатки, рогатые олени, гуси, пауки» и т. д. Аркадина прямо называет пьесу «декадентским бредом», «претензией на новые формы, на новую эру в искусстве». Да так оно и было. Чехов ничего не выдумал. Но было еще нечто, что поважнее – формировалось новое сознание человека. Эклектичное, квазикультурное, но тем и интересное. «Общая Мировая Душа – это я… я… Во мне душа и Александра Великого, и Цезаря, и Шекспира, и Наполеона, и последней пиявки. Во мне сознания людей слились с инстинктами животных, и я помню все, все, все, и каждую жизнь в себе самой я переживаю вновь». Хотел ли Чехов подшутить над этим веянием времени, – все-таки пьеса заявлена как комедия, – линия, оставшаяся невостребованной. Но, кроме всего прочего, то что есть в ней декадентского, – это же буквально программа Константина Бальмонта. Чехов, пристально следивший за новыми именами, не мог не заметить появление бальмонтовской поэзии, считая ее настоящей, что и отмечал в одном из ответных писем поэту, получив в дар его новую книжку. То есть, может он и хотел первоначально подшутить, но дело вышло гораздо серьезней и Чехов не захотел от этого веяния отгородиться: он сам был из тех же пернатых: это поднимало ввысь. Ко времени появления «Чайки» Бальмонт уже был автором трех полноценных книг. Среди них – «Сборник стихотворений», 1890, «Под северным небом», 1894, и вполне уже своя, своего собственного звучания книга стихов – «В безбрежности», 1895, в щедром названии которой отчетливо слышатся «треплевские» мотивы. Таким образом, Чехов взял Константина Бальмонта, вплоть до его имени, за образец нового в русской литературе. Сносок к его имени в собрании писем Чехова более чем достаточно, поэт же отвечал всегдашней и восторженной любовью. В последствии Бальмонт не просто оправдал это, но и с лихвой воплотил в своем творчестве, эпиграфом к которому можно было бы поставить приведенные выше слова Константина Треплева/Чехова о Мировой Душе. Бальмонт был всем в этом мире или стремился быть, насколько возможно, и это делало его поэзию, поэзию старшего из декадентов, прогрессивной и необычайной, и за все годы личного со стороны государства забвения поэта не только читаемой, но хранимой в душе читателя. Искусство остается прекрасным.
«Крылатый был он человеколев», – таким предстает Леонардо да Винчи в одном из лучших стихотворений Бальмонта из его книги «Сонеты меда, солнца и луны». Но как это часто бывает с художниками, это вполне подходит для характеристики самого автора. Льва можно отбросить, тем более, что сам Бальмонт без ложной скромности соотносил себя с тигром, – а вот крылатость останется. И это уже его собственное, бальмонтовское. Лев играет с Леонардо, однако в облике Бальмонта тоже есть что-то львиное. Эта узнаваемо вскинутая голова, кверху разметанные волосы, которые даже на черно-белых фотографиях представляются по львиному песочно-рыжими. И все это стремление вверх – брови, глаза, скулы, задорно задранный нос, короткий и туповатый, как у льва. Стремительные плечи, будто готовые к полету и очевидно еще более стремительные мысли. Бальмонт быстр, порывист в своих стихах и даже на портретах, из которых портрет работы Валентина Серова – шедевр, определивший бальмонтовский облик на долгие годы. Такова его природная сущность: стремление к полету. «Я живу слишком быстрой жизнью», – признается он и это звучит на удивление современно. Его книги быстры и познавательны, как путешествие. Стихи воспринимаются, как главы приключенческого романа, героем которого был жадный до мировых впечатлений ум поэта. За этой сменой впечатлений и картин следишь не только с наслаждением поэтическими тонкостями, когда они того заслуживают, но и с познавательным интересом. Современники частенько не поспевали за ним, уставали от его изменчивости, называли это декадентскими изломами, позерством. Поза, как низкая проза, абсолютно чужда духу Бальмонта. В нем было то, что испанцы опасно называют «игра беса». Все это до поры до времени мило, конечно, в поэтическом отношении, но жизнь все равно потребует расплаты, когда уже не отыграться. Не даром же говорится: играй да не отыгрывайся. Много позже, уже будучи изгнанником, поэт, как, впрочем, и многие другие, опомнятся, что за игрищами своими во всякого рода «соборность», в «козлоногий космополитизм», проглядели главное свое достояние – Россию. Было самое начало эмиграции, а он уже писал из Парижа своей жене Е. А. Андреевой в письме от 12 марта 1923 года: «В Москву хочется всегда, а днями так это бывает, что я лежу угрюмый целый день, молча курю, думаю о России, о великой радости слышать везде Русский язык, о том, что я русский, а все-таки не гражданин вселенной, и уж меньше всего гражданин старенькой, скучненькой, серенькой Европы…» И это пишет человек, отличавшийся языковой всеядностью, чуть ли не единственный из русских поэтов объехавший весь мир, безоглядно бросавшийся в объятия любых культур, переводивший с таких разных языков и таких разных авторов, что невольно усомнишься если не в искренности, то в качестве. Безусловно, этим он размывал свой поэтический облик и читатель в конце концов потерял его. Его помнили, о нем много писали – при жизни даже больше, чем после, что случается не часто. И всегда твердо знали, Бальмонт – поэт. Но не только в силу исторических обстоятельств он оказался в вынужденном изгнании. Нет, забвение ему не грозило и не грозит. Но такова природа его творчества. За ускользающим образом поэта нужно следовать непременно в том направлении, в котором он в данное мгновение движется. А это не просто. Он охвачен всеми стихиями сразу. Он и ветер: «Я вольный ветер, я вольно вею», и огонь: «…пройдут столетья, Я буду все светить, сжигая и горя», и вода: «Ручьем я смеялся, но с морем сольюсь», и земля: «Я страшен, как и ты, я чуткий и бездушный». Совсем не красного словца ради поставил он эпиграфом к своей книге «Только любовь» слова из «Бесов» Достоевского: «Я всему молюсь». Так поэт себя ощущал в мире, словно нарочно не замечая всего ужаса, всех гримас за этими красивыми словами запутавшегося в своей гордыне самоубийцы Кирилова. Вообще надо сказать, что Бальмонт, как никто, богат эпиграфами к своим книгам, стихам. Именно богат, потому что одним этим уже обогащает читателя. Глубокие мысли, извлеченные из многих источников, до которых не у всякого есть возможность дотянуться, он щедро выставляет впереди себя, будучи уверен в своих силах, что это не повредит его собственным творениям, и чаще всего это так и происходит. Но эта литургия всему на свете не может иногда не вызывать чувство протеста: «Я люблю тебя, дьявол, я люблю тебя, Бог». Бунин, полный антипод Бальмонта, впрочем, такой же страстный путешественник, возмущается что тот прославлял: «…кривые кактусы, побеги белены и змей и ящериц отверженные роды, чуму, проказу, тьму, убийство и беду, Гоморру и Содом», восторженно приветствовал, как «брата, Нерона…» И все-таки это надергано из контекста и в большей степени характеризует самого Бунина, классика во всем. Бальмонт, отражавший другую сторону тогдашнего российского бытия, был совершенно другим. Кроме того, это поэзия. И тем ответственность страшней. Кумир Бальмонта, Бодлер, до такого смешения, пожалуй, не доходил, направленность его критического отрицания бьет в конкретную цель. И все же это у Бальмонта всего лишь игра в демонизм, в какого-то дикаря, что подтверждается его же весьма культурными и взвешенными стихами. Это немного расхолаживает, конечно, но в высшем смысле очень оправдано и очень по-русски. Заповедь Любви Бальмонт, как то и следовало, воспринял по-карамазовски широко, то есть опять же, как истинно русский во всем. По всем его страницам рассыпано: «О люди, я чувствую только любовь!» При этом, быть может, даже несколько рассудочно он четко различает любовь к дьяволу от любви к Богу. Тем вдохновенней в его творчестве звучит восхищение прекрасным, больше того, все оно небывало проникнуто «ароматом солнца» и такая в нем жажда всемирных впечатлений, что в конце концов поэтом поется молитва за все, в том числе и за то, что пугает рассудок, но имеет место быть. Этот «аромат солнца» весьма смешил Толстого. Так Пушкин не принимал батюшковского серпа, срезающего ландыш в лесу: «место серпа в поле засеянном». Однако позаимствовал у него яркий голос соловья. Так И. И. Дмитриев предлагал Державину гениальные строки:
