Анатолий Штейгер - Стихотворения

До того как в зелёный дым
Солнце канет, и сумрак ляжет,
Мы о лете ещё твердим.

Только скоро нам правду скажет
Осень голосом ледяным…

Может быть, это лишь заколдованный круг
И он будет когда-нибудь вновь расколдован.
Ты проснешься… Как все изменилось вокруг!
Не больница, а свежий, некошеный луг,
Не эфир – а зефир… И не врач, а твой друг
Наклонился к тебе, почему-то взволнован.

Слабый треск опускаемых штор,
Чтобы дача казалась незрячей,
И потом, точно выстрел в упор,–
Рев мотора в саду перед дачей.

…И еще провожающих взор,
Безнадежный, тоскливый, собачий.

Неужели сентябрь?
Неужели начнется опять
Эта острая грусть, и дожди,
и на улице слякоть…
Вечера без огня…
Ведь нельзя постоянно читать.
Неужели опять, чуть стемнело,
ничком на кровать –
Чтобы больше не думать, не слышать
и вдруг не заплакать.

У нас теперь особый календарь
И тайное свое летосчисленье:
В тот день совсем не 1-й был Январь,
Не Рождество, не Пасха, не Крещенье.

Не видно было праздничных одежд,
Ни суеты на улице воскресной.
И не было особенных надежд…
Был день как день.
Был будний день безвестный.

И он совсем уж подходил к концу,
Как вдруг случилось то, что вдруг
случилось…
О чем года и день и ночь Творцу
Молилось сердце. Как оно молилось…

Время искусный врач,
Лечит от всех неудач,
Лечит от всех забот.

Скоро и глупый плач
Ночью (во сне) пройдёт.

Снова осень и сердце щемит –
Здесь сильнее дыхание грусти.
Эти дни хорошо проводить
Где-нибудь в захолустье.

Очертания острые крыш…
В небе ратуши темные башни.
Легкий сумрак… Стоишь и стоишь,
Заглядевшись на камни и пашни.

Вдаль уходят пустые поля,
Темнота опускается ниже…
Как ни странно, но все же земля
С каждым годом нам будто все ближе.

Нет в этой жизни тягостней минут,
Чем эта грань – не сон и не сознанье.
Ты уж не там, но ты еще не тут,
Еще не жизнь, уже существованье.

Но вот последний наступает миг,
Еще страшнее этих – пробужденье.
Лишь силой воли подавляешь крик,
Который раз дозволен: при рожденьи.

Пора вставать и позабыть о снах,
Пора понять, что это будет вечно.
Но детский страх и наши боль и страх
Одно и то же, в сущности, конечно.

Это всем известно при прощаньи:
Длинное тяжелое молчанье,
Хоть чего-то все ж недосказал…
Обещанья? Сколько обещаний
Мне давалось… Сколько я давал.

О, недаром сердце тайно копит
И от всех ревниво бережет
Самое мучительное – опыт…
Он один нам все-таки не лжет.

Главное: совсем не обольщаться.
Верить только в этот день и час.
Каждый раз как бы навек прощаться,
Как навек, прощаться каждый раз…

Надо составить опять расписание –
В восемь вставание, в девять гуляние.
После прогулки – работа. Обед.

Надо отметить графу для прихода,
Надо оставить графу для расхода
И для погоды – какая погода.

За неименьем занятия лучшего,
Можно составить на двадцать лет.
Вечером чтенье вечерних газет.

И не читать, разумеется, Тютчева.
Только газеты… И плакать – запрет.

Как нам от громких отучиться слов:
Что значит «самолюбье», «униженье»
(Когда прекрасно знаешь, что готов
На первый знак ответить, первый зов,
На первое малейшее движенье)…

Бедность легко узнают по заплатке.
Годы – по губ опустившейся складке.
Горе ?
Но здесь начинаются прятки –
Эта любимая взрослых игра.

– «Все, разумеется, в полном порядке».
У собеседника – с плеч гора.

Жизнь груба. Чудовищно груба.
Выживает только толстокожий.
Он не выжил. Значит – не судьба.
Проходи, чего стоять, прохожий.

Как он, прощаясь, не сошел с ума.
Как он рыдал перед могилой свежей.
Но время шло. Он ходит много реже.
– Забудь, живи, – молила ты сама.

Возле могил для влюбленных скамейки,
Бегают дети и носят песок,
Воздух сегодня весенний, клейкий,
Купол небес, как в апреле, высок.

Склеп возвели для бедняжки княгини,
Белые розы в овальном щите.
Золотом вывели ей по-латыни
Текст о печали, любви и тщете.

В самом конце бесконечной аллеи,
Там, где сторожка, а дальше обрыв,
Черные долго толпятся евреи…
Плачут. Особый горчайший надрыв.

Долго подняться она не могла.
Долго крестила могилу, шатаясь.
Быстро спускалась осенняя мгла,
Издали сторож звонил, надрываясь.

Речи. Надгробные страшные речи.
Третий болтун потрясает сердца.
Сжальтесь! Ведь этот худой, узкоплечий
Мальчик сегодня хоронит отца.

Преступленья, суета, болезни,
Здесь же мир, забвение и тишь.
Ветер шепчет: – Не живи, исчезни,
Отдохни, ведь ты едва стоишь.

Четыре часа утра.
На небе бледнеет звезда.
Упрямая линия рта,
Пробора прямая черта.

– А всё же любовь одна,
Я верю любви до конца.
Шампанское. «Пей до дна».
На нём уже нет лица.

Любовь, опустись, припади,
Крылом своим лёгким задень…
…Но пятна на белой груди,
Но чёрный цилиндр набекрень.

Зови не зови – не придёт.
Упрямее линия рта.
Так каждую ночь напролёт,
Так каждую ночь – до утра.

Стало сердце осторожным,
Утомилось, глуше бьется,
Счастья нет. Ну, что ж…
С подложным,
Очевидно, жить придется.

В мире злобном и печальном
Трудно только музыкальным,
Часто очень трудно детям,
Где-то плачет вот ребенок.

Остальные терпят. Стерпим.
Слух у нас не так уж тонок.

Но порою слышит спящий
Будто пенье… Эти звуки
Мир не наш. Не настоящий.
Что тянуть к ним праздно руки?

Завтра в них никто не верит,
Ничего не слышат уши.
Ведь не музыкою мерит
Жизнь глухие наши души…

Если правда, что Там есть весы,
То положат бессонницу нашу,
Эти горькие очень часы
В оправдание наше на чашу.

Стоит днем оторваться от книг
И опять (надо быть сумасшедшим)
Призадуматься – даже на миг,
Над – нелегкое слово – прошедшим,

Чтоб потом не уснуть до зари,
Сплошь да рядом уже с вероналом…

Гаснут в сером дыму фонари.
Подбодрись! Не борись. И гори
Под тяжелым своим одеялом.

Неужели навеки врозь?
Сердце знает, что да, навеки.
Видит все. До конца. Насквозь…
Но не каждый ведь скажет – «Брось,
Не надейся» – слепцу, калеке…

Как закричать, чтоб донеслось в тюрьму
За этот вал и через стены эти,
Что изменили здесь не все ему,
Что не совсем покинут он на свете?

Я видел сон, что я к тебе проник,
Сел на постель и охватил за плечи.
(Ведь он давно, наверное, отвык
От нежности и тихой братской речи.)

Но дружба есть, на самом деле есть,
И нежность есть, стыдливая, мужская…
Не долг, а честь, особенная честь,
Сказать об этом, глаз не опуская.