Владимир Маяковский - Том 7. Стихотворения, очерки 1925-1926

Пароход подошел,
        завыл,
           погудел —
и скован,
    как каторжник беглый.
На палубе
     700 человек людей,
остальные —
      негры.
Подплыл
    катерок
        с одного бочка̀.
Вбежав
    по лесенке хро̀мой,
осматривал
     врач в роговых очках:
«Которые с трахомой?»
Припудрив прыщи
           и наружность вымыв,
с кокетством себя волоча,
первый класс
      дефилировал
            мимо
улыбавшегося врача.
Дым
  голубой
      из двустволки ноздрей
колечком
       единым
        свив,
первым
    шел
      в алмазной заре
свиной король —
        Свифт.
Трубка
   воняет,
       в метр длиной.
Попробуй к такому —
          полезь!
Под шелком кальсон,
         под батистом-лино́
поди,
   разбери болезнь.
«Остров,
    дай
      воздержанья зарок!
Остановить велите!»
Но взял
    капитан
       под козырек,
и спущен Свифт —
         сифилитик.
За первым классом
         шел второй.
Исследуя
    этот класс,
врач
  удивлялся,
       что ноздри с дырой, —
лез
      и в ухо
     и в глаз.
Врач смотрел,
      губу своротив,
нос
      под очками
       взмо́рща.
Врач
  троих
     послал в карантин
из
    второклассного сборища.
За вторым
     надвигался
          третий класс,
черный от негритья.
Врач посмотрел:
       четвертый час,
время коктейлей
       питья.
— Гоните обратно
        трюму в щель!
Больные —
      видно и так.
Грязный вид…
       И вообще —
оспа не привита. —
У негра
    виски́
       ревмя ревут.
Валяется
    в трюме
        Том.
Назавтра
    Тому
       оспу привьют —
и Том
   возвратится в дом.
На берегу
       у Тома
        жена.
Волоса
   густые, как нефть.
И кожа ее
       черна и жирна,
как вакса
    «Черный лев».
Пока
  по работам
        Том болтается,
— у Кубы
     губа не дура —
жену его
    прогнали с плантаций
за неотработку
       натурой.
Луна
  в океан
      накидала монет,
хоть сбросся,
      вбежав на насыпь!
Недели
    ни хлеба,
        ни мяса нет.
Недели —
     одни ананасы.
Опять
   пароход
       привинтило винтом.
Следующий —
       через недели!
Как дождаться
       с голодным ртом?
— Забыл,
    разлюбил,
         забросил Том!
С белой
    рогожу
       делит! —
Не заработать ей
        и не скрасть.
Везде
   полисмены под зонтиком.
А мистеру Свифту
        последнюю страсть
раздула
    эта экзотика.
Потело
    тело
      под бельецом
от черненького мясца̀.
Он тыкал
     доллары
         в руку, в лицо,
в голодные месяца.
Схватились —
       желудок,
           пустой давно,
и верности тяжеловес.
Она
  решила отчетливо:
          «No!»[1], —
и глухо сказала:
       «Jes!»[2].
Уже
  на дверь
      плечом напирал
подгнивший мистер Свифт.
Его
       и ее
    наверх
       в номера
взвинтил
    услужливый лифт.
Явился
    Том
      через два денька.
Неделю
    спал без просыпа.
И рад был,
     что есть
        и хлеб,
           и деньга
и что не будет оспы.
Но день пришел,
          и у кож
           в темноте
узор непонятный впеплен.
И дети
   у матери в животе*
онемевали
     и слепли.
Суставы ломая
       день ото дня,
года календарные вылистаны,
и кто-то
    у тел
      половину отнял
и вытянул руки
       для милостыни.
Внимание
     к негру
        стало особое.
Когда
   собиралась па́ства,
морали
      наглядное это пособие
показывал
     постный пастор:
«Карает бог
     и его
        и ее
за то, что
    водила гостей!»
И слазило
     черного мяса гнилье
с гнилых
    негритянских костей. —
В политику
     этим
        не думал ввязаться я.
А так —
    срисовал для видика.
Одни говорят —
        «цивилизация»,
другие —
     «колониальная политика».

Вижу, как сейчас,
        объедки да бутылки…
В портишке,
      известном
           лишь кабачком,
Коломб Христофор
         и другие забулдыги
сидят,
   нахлобучив
         шляпы бочком.
Христофора злят,
        пристают к Христофору:
«Что вы за нация?
        Один Сион!
Любой португалишка
          даст тебе фору!»
Вконец извели Христофора —
             и он
покрыл
    дисканточком
          щелканье пробок
(задели
   в еврее
      больную струну):
«Что вы лезете:
       Европа да Европа!
Возьму
   и открою другую
           страну».
Дивятся приятели:
        «Что с Коломбом?
Вина не пьет,
      не ходит гулять.
Надо смотреть —
        не вывихнул ум бы.
Всю ночь сидит,
       раздвигает циркуля».

Мертвая хватка в молодом еврее;
думает,
   не ест,
      не досыпает ночей.
Лакеев
   оттягивает
        за фалды ливреи,
лезет
   аж в спальни
         королей и богачей.
«Кораллами торгуете?!
          Дешевле редиски.
Сам
  наловит
      каждый мальчуган.
То ли дело
     материк индийский:
не барахло —
      бирюза,
          жемчуга!
Дело верное:
      вот вам карта.
Это океан,
     а это —
         мы.
Пунктиром путь —
         и бриллиантов караты
на каждый полтинник,
          данный взаймы».
Тесно торгашам.
       Томятся непоседы.
По̀ суху
    и в год
       не обернется караван.
И закапали
     флорины и пезеты
Христофору
      в продырявленный карман.

Идут,
   посвистывая,
         отчаянные из отчаянных.
Сзади тюрьма.
       Впереди —
            ни рубля.
Арабы,
      французы,
        испанцы
            и датчане
лезли
   по трапам
       Коломбова корабля.
«Кто здесь Коломб?
         До Индии?
              В ночку!
(Чего не откроешь,
        если в пузе орга́н!)
Выкатывай на палубу
          белого бочку,
а там
   вези
     хоть к черту на рога!»
Прощанье — что надо.
          Не отъезд — а помпа:
день
  не просыхали
        капли на усах.
Время
   меряли,
       вперяясь в компас.
Спьяна
    путали штаны и паруса.
Чуть не сшибли
       маяк зажженный.
Палубные
     не держатся на полу,
и вот,
   быть может, отсюда,
            с Жижона
на всех парусах
       рванулся Коломб.

Единая мысль мне сегодня люба,
что эти вот волны
        Коломба лапили,
что в эту же воду
        с Коломбова лба
стекали
    пота
      усталые капли.
Что это небо
      землей обмеля́,
на это вот облако,
        вставшее с юга, —
— «На мачты, братва!
          глядите —
               земля!» —
орал
  рассудок теряющий юнга.
И вновь
    океан
      с простора раскосого
вбивал
      в небеса
       громыхающий клин,
а после
    братался
        с волной сарагоссовой,
и вместе
    пучки травы волокли.
Он
     этой же бури слушал лады.
Когда ж
    затихает бури задор,
мерещатся
     в водах
        Коломба следы,
ведущие
    на Сан-Сальвадор.

Вырастают дни
       в бородатые месяцы.
Луны
   мрут
     у мачты на колу.
Надоело океану,
       Атлантический бесится.
Взбешен Христофор,
         извелся Коломб.
С тысячной волны трехпарусник
              съехал.
На тысячу первую взбираться
             надо.
Видели Атлантический?
           Тут не до смеха!
Команда ярится —
         устала команда.
Шепчутся:
     «Черту ввязались в попутчики.
Дома плохо?
      И стол и кровать.
Знаем мы
     эти
       жидовские штучки —
разные
    Америки
        закрывать и открывать!»
За капитаном ходят по пятам.
«Вернись! — говорят,
          играют мушкой. —
Какой ты ни есть
        капитан-раскапитан,
а мы тебе тоже
       не фунт с осьмушкой».
Лазит Коломб
         на бра́мсель с фо̀ка,
глаза аж навыкате,
        исхудал лицом;
пустился во-всю:
          придумал фокус
со знаменитым
       Колумбовым яйцом.
Что́ яйцо? —
      игрушка на̀ день.
И день
   не оттянешь
         у жизни-воровки.
Галдит команда,
        на Коломба глядя:
«Крепка
    петля
       из генуэзской веревки.
Кончай,
    Христофор,
         собачий век!..»
И кортики
     воздух
        во тьме секут.
— «Земля!» —
       Горизонт в туманной
                кайме.
Как я вот
    в растущую Мексику
и в розовый
      этот
        песок на заре,
вглазелись.
     Не смеют надеяться:
с кольцом экватора
         в медной ноздре
вставал
    материк индейцев.

Года прошли.
      В старика
           шипуна
смельчал Атлантический,
           гордый смолоду.
С бортов «Мажести́ков»
           любая шпана
плюет
   в твою
      седоусую морду.
Коломб!
    твое пропало наследство!
В вонючих трюмах
         твои потомки
с машинным адом
        в горящем соседстве
лежат,
   под щеку
       подложивши котомки.
А сверху,
    в цветах первоклассных розеток,
катаясь пузом
      от танцев
           до пьянки,
в уюте читален,
       кино
            и клозетов
катаются донны,
        сеньоры
            и янки.
Ты балда, Коломб, —
          скажу по чести.
Что касается меня,
        то я бы
            лично —
я б Америку закрыл,
         слегка почистил,
а потом
    опять открыл —
           вторично.