Владимир Маяковский - Том 7. Стихотворения, очерки 1925-1926

Превращусь
     не в Толстого, так в толстого, —
ем,
     пишу,
    от жары балда.
Кто над морем не философствовал?
Вода.
Вчера
   океан был злой,
          как черт,
сегодня
    смиренней
         голубицы на яйцах.
Какая разница!
       Все течет…
Все меняется.
Есть
  у воды
     своя пора:
часы прилива,
       часы отлива.
А у Стеклова
      вода
        не сходила с пера.
Несправедливо.
Дохлая рыбка
      плывет одна.
Висят
   плавнички,
        как подбитые крылышки.
Плывет недели,
       и нет ей —
            ни дна,
ни покрышки.
Навстречу
     медленней, чем тело тюленье,
пароход из Мексики,
         а мы —
             туда.
Иначе и нельзя.
       Разделение
труда.
Это кит — говорят.
         Возможно и так.
Вроде рыбьего Бедного —
            обхвата в три.
Только у Демьяна усы наружу,
             а у кита
внутри.
Годы — чайки.
       Вылетят в ряд —
и в воду —
     брюшко рыбешкой пичкать.
Скрылись чайки.
          В сущности говоря,
где птички?
Я родился,
     рос,
       кормили соскою, —
жил,
  работал,
      стал староват…
Вот и жизнь пройдет,
          как прошли Азорские
острова.

Если
  Гавану
     окинуть мигом —
рай-страна,
     страна что надо.
Под пальмой
      на ножке
          стоят фламинго.
Цветет
   коларио
       по всей Ведадо.
В Гаване
    все
      разграничено четко:
у белых доллары,
        у черных — нет.
Поэтому
    Вилли
       стоит со щеткой
у «Энри Клей энд Бок, лимитед».
Много
   за жизнь
       повымел Вилли —
одних пылинок
       целый лес, —
поэтому
    волос у Вилли
          вылез,
поэтому
    живот у Вилли
          влез.
Мал его радостей тусклый спектр:
шесть часов поспать на боку,
да разве что
      вор,
        портово́й инспектор,
кинет
   негру
     цент на бегу.
От этой грязи скроешься разве?
Разве что
    стали б
        ходить на голове.
И то
  намели бы
       больше грязи:
волосьев тыщи,
       а ног —
           две.
Рядом
   шла
     нарядная Прадо.
То звякнет,
     то вспыхнет
          трехверстный джаз.
Дурню покажется,
        что и взаправду
бывший рай
      в Гаване как раз.
В мозгу у Вилли
       мало извилин,
мало всходов,
      мало посева.
Одно
   единственное
         вызубрил Вилли
тверже,
    чем камень
         памятника Масео:
«Белый
    ест
     ананас спелый,
черный —
     гнилью моченый.
Белую работу
      делает белый,
черную работу —
        черный».
Мало вопросов Вилли сверлили.
Но один был
      закорюка из закорюк.
И когда
    вопрос этот
         влезал в Вилли,
щетка
   падала
      из Виллиных рук.
И надо же случиться,
         чтоб как раз тогда
к королю сигарному
         Энри Клей
пришел,
    белей, чем облаков стада,
величественнейший из сахарных королей.
Негр
  подходит
       к туше дебелой:
«Ай бэг ёр па́рдон, мистер Брэгг!
Почему и сахар,
       белый-белый,
должен делать
       черный негр?
Черная сигара
       не идет в усах вам —
она для негра
       с черными усами.
А если вы
     любите
        кофий с сахаром,
то сахар
    извольте
        делать сами».
Такой вопрос
      не проходит даром.
Король
    из белого
        становится желт.
Вывернулся
      король
         сообразно с ударом,
выбросил обе перчатки
          и ушел.
Цвели
   кругом
      чудеса ботаники.
Бананы
    сплетали
        сплошной кров.
Вытер
   негр
     о белые подштанники
руку,
     с носа утершую кровь.
Негр
  посопел подбитым носом,
поднял щетку,
      держась за скулу.
Откуда знать ему,
        что с таким вопросом
надо обращаться
          в Коминтерн,
             в Москву?

Пароход подошел,
        завыл,
           погудел —
и скован,
    как каторжник беглый.
На палубе
     700 человек людей,
остальные —
      негры.
Подплыл
    катерок
        с одного бочка̀.
Вбежав
    по лесенке хро̀мой,
осматривал
     врач в роговых очках:
«Которые с трахомой?»
Припудрив прыщи
           и наружность вымыв,
с кокетством себя волоча,
первый класс
      дефилировал
            мимо
улыбавшегося врача.
Дым
  голубой
      из двустволки ноздрей
колечком
       единым
        свив,
первым
    шел
      в алмазной заре
свиной король —
        Свифт.
Трубка
   воняет,
       в метр длиной.
Попробуй к такому —
          полезь!
Под шелком кальсон,
         под батистом-лино́
поди,
   разбери болезнь.
«Остров,
    дай
      воздержанья зарок!
Остановить велите!»
Но взял
    капитан
       под козырек,
и спущен Свифт —
         сифилитик.
За первым классом
         шел второй.
Исследуя
    этот класс,
врач
  удивлялся,
       что ноздри с дырой, —
лез
      и в ухо
     и в глаз.
Врач смотрел,
      губу своротив,
нос
      под очками
       взмо́рща.
Врач
  троих
     послал в карантин
из
    второклассного сборища.
За вторым
     надвигался
          третий класс,
черный от негритья.
Врач посмотрел:
       четвертый час,
время коктейлей
       питья.
— Гоните обратно
        трюму в щель!
Больные —
      видно и так.
Грязный вид…
       И вообще —
оспа не привита. —
У негра
    виски́
       ревмя ревут.
Валяется
    в трюме
        Том.
Назавтра
    Тому
       оспу привьют —
и Том
   возвратится в дом.
На берегу
       у Тома
        жена.
Волоса
   густые, как нефть.
И кожа ее
       черна и жирна,
как вакса
    «Черный лев».
Пока
  по работам
        Том болтается,
— у Кубы
     губа не дура —
жену его
    прогнали с плантаций
за неотработку
       натурой.
Луна
  в океан
      накидала монет,
хоть сбросся,
      вбежав на насыпь!
Недели
    ни хлеба,
        ни мяса нет.
Недели —
     одни ананасы.
Опять
   пароход
       привинтило винтом.
Следующий —
       через недели!
Как дождаться
       с голодным ртом?
— Забыл,
    разлюбил,
         забросил Том!
С белой
    рогожу
       делит! —
Не заработать ей
        и не скрасть.
Везде
   полисмены под зонтиком.
А мистеру Свифту
        последнюю страсть
раздула
    эта экзотика.
Потело
    тело
      под бельецом
от черненького мясца̀.
Он тыкал
     доллары
         в руку, в лицо,
в голодные месяца.
Схватились —
       желудок,
           пустой давно,
и верности тяжеловес.
Она
  решила отчетливо:
          «No!»[1], —
и глухо сказала:
       «Jes!»[2].
Уже
  на дверь
      плечом напирал
подгнивший мистер Свифт.
Его
       и ее
    наверх
       в номера
взвинтил
    услужливый лифт.
Явился
    Том
      через два денька.
Неделю
    спал без просыпа.
И рад был,
     что есть
        и хлеб,
           и деньга
и что не будет оспы.
Но день пришел,
          и у кож
           в темноте
узор непонятный впеплен.
И дети
   у матери в животе*
онемевали
     и слепли.
Суставы ломая
       день ото дня,
года календарные вылистаны,
и кто-то
    у тел
      половину отнял
и вытянул руки
       для милостыни.
Внимание
     к негру
        стало особое.
Когда
   собиралась па́ства,
морали
      наглядное это пособие
показывал
     постный пастор:
«Карает бог
     и его
        и ее
за то, что
    водила гостей!»
И слазило
     черного мяса гнилье
с гнилых
    негритянских костей. —
В политику
     этим
        не думал ввязаться я.
А так —
    срисовал для видика.
Одни говорят —
        «цивилизация»,
другие —
     «колониальная политика».