Дмитрий Сухарев (Сахаров) - При вечернем и утреннем свете

Стенограмма трибунала,
Лихолетию — предел.
В стенограмме грому мало,
Зато дым глаза проел.
Вдоволь дыма, вдоволь чада,
Что там чудится сквозь чад?
Это — дети, это — чада
Стонут и кровоточат.
Отчего сегодня вдруг
Все в глазах одна картина —
В сером кителе детина
Рвет дите из женских рук?

Фотография на вклейке —
За оградою, как в клетке,
Люди-нелюди сидят,
Все гляделками глядят.
Геринг с кожею отвислой,
Кальтенбруннер с рожей кислой,
Риббентроп как жердь прямой —
Что с них спросишь, боже мой?
Что им дети? Что им мать
Обезумевшая? Что им
Наши села с бабьим воем?
Им бы губы поджимать.

Темен, темен их закон,
Как очки на ихнем Гессе,
Ну загнали их в загон,—
Что им грады? Что им веси?
Это сколько ж надо спеси,
Чтоб детей швырять в огонь?

Том закрою, тихо встану,
Напою водицей Анну,
Одеяльце подоткну.
Про войну читать не стану,
Подышать пойду к окну.

Анна
в память бабки Анны
Анною
наречена.
На земле от бабки Анны
Только карточка одна.
Бабка в час великой муки —
Хлебца в сумку, деток в руки,
А себя не сберегла:
Умирала за Уралом,
Было бабке двадцать с малым,
Чернобровая была.

Не дождались Анну деды:
Оба Деда до Победы
Дотрубили в битве той;
Только жить им трудно было,
Знать, война нутро отбила —
Под одной лежат плитой.

Есть у Анны мать с отцом —
Разве мало? Кашу сварим,
Отогреем, отоварим,
Не ударим в грязь лицом.

Ночь пройдет. В начале дня
В ясли сдам свою отраду,
Анна вскрикнет, как от яду,
Анна вцепится в меня.
Не реви, скажу, Анюта,
Твое горе не беда,
Твоя горькая минута
Не оставит и следа.
Сделай милость, не реви,
Сердца бедного не рви.

К поэту С. питаю интерес,
Особый род влюбленности питаю,
Я сознаю, каков реальный вес
У книжицы, которую листаю:
Она тонка, но тяжела, как тол,
Я семь томов отдам за эти строки,
Я знаю, у кого мне брать уроки,
Кого мне брать на свой рабочий стол.

Строка строку выносит из огня,
Как раненого раненый выносит,—
Не каждый эту музыку выносит,
Но как она врывается в меня!
Как я внимаю лире роковой
Поэта С.— его железной лире!
Быть может, я в своем интимном мире,
Как он, политработник фронтовой?

Друзей его люблю издалека —
Ровесников великого похода,
Надежный круг, в который нету входа
Моим друзьям: ведь мы не их полка.
Стареть им просто, совесть их чиста,
А мы не выдаем, что староваты,
Ведь мы студенты, а они — солдаты,
И этим обозначены места.

Пока в пекарне в пряничном цеху
С изюмом литпродукция печется,
Поэт грызет горбушку и печется
О почести, положенной стиху:
О павших, о пропавших и о них —
О тех, кто отстоял свободный стих,
В котором тоже родины свобода,—
Чтоб всяк того достойный был прочтен,
И честь по чести славою почтен,
И отпечатан в памяти народа.

Издалека люблю поэта С.!
Бывает, в клубе он стоит, как витязь.
Ах, этот клуб! — поэтов политес
И поэтесс святая деловитость.
Зато в награду рею гордым духом,
Обрадованно рдею правым ухом,
Когда Борис Абрамыч С., поэт,
Меня порой у вешалки приметит
И на порыв души моей ответит —
Подарит мне улыбку и привет.

Апрель, апрель на улице!
А на улице февраль.
Еще февраль на улице,
А на улице — апрель!

И крыши все затаяли,
И солнышко печет.
Эх, взять бы мне за талию
Подснежников пучок!
Взять бы в руку вербочку,
Чтоб запахом текла,
Мимозную бы веточку —
Весточку тепла!
Весточки вы ранние,
Ветры издалека —
Весенние, бескрайние,
Искрящиеся слегка…

Апрель, апрель на улице!
А на улице февраль.
Еще февраль на улице,
А на улице — апрель!

Не дома, не под крышею,
На самом ветерке
Стоит девчонка рыжая
В зеленом свитерке.
Стоит с довольной миною,
Милою весьма.
А может, вправду минула,
Сгинула зима?
Может, вправду сгинула?
Солнышко печет!
Той, что шубку скинула,
Слава и почет!

Апрель, апрель на улице!
А на улице февраль.
Еще февраль на улице,
А на улице — апрель!

Сколько солнца шалого
На улице хмельной!
Улица, как палуба,
Ходит подо мной.
Я рот закрыл с опаскою,
Держу едва-едва
Вот эти шалопайские,
Шампанские слова.
Весточки вы ранние,
Ветры издалека —
Весенние, бескрайние,
Искрящиеся слегка…

Мне бы плыть на медленной байдарке
По рассветной розовой воде,
Чтобы всюду были мне подарки,
Чтобы ждали праздники везде.
Чтобы птицы ранние свистали —
Это ведь не я их разбудил.
Чтобы ветки мокрые свисали,
Чтобы я лицом их разводил.
Позабудут выдры свои норы,
Вылезут ко мне средь бела дня.
Сто кувшинок хлынут в мои ноздри,
Сто пушинок сядут на меня.
Сто мальков мне пальцы защекочут,
Лишь возьму и руку окуну.
Я слова упрячу за щекою,
Никого неловко не спугну.
А когда вблизи ударит рыбина,
Ринусь я глазами ей вослед —
И не надо мне фунтовой прибыли,
У меня и удочек-то нет.
Ни двустволки, ни ученой суки,
Ни капкана нет, ни западни.
Снасти — для слепых и для безухих,
Ну а мне — на что же мне они?

В Звенигород, прихваченный морозом,
Слетаются овсянки и щеглы.
В Звенигороде ласковым навозом
Заснеженные улицы щедры.

В Звенигороде возле гастронома,
Где теплый конь приладился к овсу,
Вертлява, любопытна, востроноса,
Синица растрезвонилась вовсю.

Еще бы не свистеть! С людьми-то лестно.
Дымится город, трубами маня.
Звенигород синиц берет у леса,
А лесу отдает взамен меня…

Январский снег, звенящий тонко,
Лыжня лесная для забав.
И эта девочка-эстонка
С январским ветром на зубах!..

Мы не бежали — мы летели,
Неслись на крыльях озорных,
И друг на друга не глядели,
И обгоняли остальных,
И лыжи верные не липли —
Скользили, слушались легко.

Потом прошли деревню Липки,
Там пили чудо-молоко.

И были сказки за кустами,
Глаза в серебряной пыли…
Опять неслись. Потом устали.
Искали путь,
Потом нашли.

Мы не заботились в столовке,
Что для кого-то смех нелеп,
Щепотью брали из солонки
И густо сыпали на хлеб,
Галдели, требуя добавки,
Орали бравое «ура»,
Робели старенькие бабки,
И улыбались повара.

Потом был вечер,
Он, как олух,
В истоме лез через кусты,
И снег жевал, и между елок
Искал эстонские цветы.
И пахло хвоей и щепою,
И мглу на небо налило,
И вечер звезды брал щепотью
И густо сыпал на село.

Я видел ручьи —
Тарахтит ручей,
Гремит ключами, как казначей,
Несется, подпрыгивая и лязгая,—
Не ручей, а сплошная кавказская пляска.
Мой — не такой.
Он не мечет пеной.
Он течет спокойно,
Я бы даже сказал — степенно.
Он в степенстве подобен папскому нунцию,
Его не заставишь бежать скорей.
Но он выполняет важную функцию —
Лес поит и лесных зверей.

Наверно, только звериные выродки
Не знают дороги к этой вырубке.
Место это вроде клуба лесного,
Так сказать,
Лесного коллектива основа.
Тут и звери-мамы
С детьми малолетними,
И старушки в панамах
С неизменными сплетнями,
Тут ребята из разных классов (и видов)
Хохочут в сторонке, остроту выдав,
Но чтоб не развиться
Взаимной ярости,
Каждый вид резвится
В соответственном ярусе.
На елке белки
Играют в считалки,
Журчалки в горелки
Играют в таволге.
А по дну речонки,
Оживленно судача,
Гуляют ручейники
Без отрыва от дачи.

В заводи темной снуют тритоны,
И забот у каждого — по три тонны.
Скажем прямо: икринку выметать —
Это не то что лосенку вымя дать.
(Я лосиху обидеть отнюдь не жажду,
Но учтите тяжесть тритоньего труда:
Надо склеить конвертом
Травинку каждую
И икринку каждую
Запечатать туда!)

Так проходят здесь дни — в делах и визитах,
И никто часов не считает толком,
И не нужно никаких дополнительных реквизитов
К этим ромашкам
И к этим елкам.
Ах, черт!
Я тоже люблю вот это —
Прогретое солнцем лесное лето.
Чтоб лечь на припеке
В высокой травище,
А сбоку
Какая-то птаха свищет,
И кроны осин
Дрожат, как подранки,
И скромная синь
На небесном подрамнике,
И бронзой окрашен
Сосновый багет,
И мураш бесстрашно
Ползет по ноге.

А между тем и темнеть пора,
И темпорариям[2] спать пора —
Уже дрозд поет и соловей поет,
А ведь Рана очень рано встает!

Сном любой заражен,
Но чтоб не было хворости,
Мы костер разожжем
На отборнейшем хворосте,
А потом на перине
Из еловых лап
Зададим звериный
Непробудный храп.

Так приятно проснуться
В сверканье и гаме,
И по этому нунцию
Шлепать ногами,
И знакомиться с теми,
С кем еще не знаком,
И себя
Безусловно
Не считать чужаком!