Дмитрий Сухарев (Сахаров) - При вечернем и утреннем свете

Мой дед Володя Павлов
Великий был актер.
Неправда, что Качалов
Володе нос утер.
Хоть Качалова из МХАТа
На руках народ носил,
Зато дед поверх халата
Нарукавники носил.
Любому ль по плечу
Одежка счетовода?
А в ней-то вся свобода —
Читаю, что хочу!

Мне было десять лет,
И выше всех наград
Мне было, чтобы дед
Промолвил:
«Я вам рад.
Откиньте всякий страх
И можете держать себя свободно,—
Я разрешаю вам.
Вы знаете, на днях
Я королем был избран всенародно».

И мрак военной сводки
Куда-то отступал,
Когда под рюмку водки
Мне дед стихи читал.
И балахон Володин
Меня не угнетал:
Был дед душой свободен,
Осанкой — благороден,
А голос густ и плотен —
То бархат, то металл.

И я себя держал
Свободно
и дрожал,
Гусиной кожей впитывая строки.

И помню до сих пор
Тот васильковый взор
И те свободы первые уроки.

Напротив той церкви,
Где Пушкин венчался,
Мы снова застыли в строю.
Едим, как в то утро,
Глазами начальство,
Не смотрим на школу свою,
Отсюда, из сада,
Мы с песней, как надо,
Всем классом пошли под венец —
С невестой костлявой
На глине кровавой
Венчал нас навечно свинец.

А то, что у нас
Не по росту шинели,
Так это по нашей вине:
Мы попросту роста
Набрать не сумели,
Добрать не успели к войне.
Пускай неказисты,
Зато не статисты —
Мы танкам не дали пройти.
Мы сделали дело,
Мы — тело на тело —
Ложились у них на пути.

Хоть мы из металла,
Но нам не пристало
Торчать у Москвы на виду:
Мы не были трусы,
Но были безусы,
И место нам в школьном саду.
К нам Пушкин приходит
Молчать до рассвета,
Во фраке стоит в темноте,
А рядом во мраке,
А возле поэта —
Наташенька в белой фате.

В телефильме «Семнадцать мгновений весны»
Промелькнуло мгновенье далекой войны,
Припыленное давностью дня,
И я понял, что я этот день узнаю
И что именно я на экране стою,
И прожгло этой мыслью меня.

Хроникальные кадры, а фильм игровой,
Настоящие бомбы, и грохот, и вой,
Но, как некогда, снова, опять
Отодвинулась кровь, и умолкла война,
И упала на нас, на меня тишина,
Будто бомба, рванувшая вспять.

Там был я, и мой двор, и другие дворы,
Меньше года осталось до мирной поры,
А детали я мог позабыть.
Не в начале войны и не в самом конце -
Сколько нас на Садовом стояло кольце?
Миллион человек, может быть.

Сколько их мимо нас под конвоем прошло?
Я за давностью лет позабыл их число,
Да казалось — и нет им числа.
И не щурясь, не жмурясь, не хмуря бровей,
Мы смотрели на воинство падших кровей
Без особого вроде бы зла.

Мы стояли, никто головой не вертел,
И никто говорить ничего не хотел,
Мы смотрели — и только всего.
И у старых старух, у последней черты,
У предела безмолвья не дергались рты,
И не крикнул никто ничего.

И старательно шли они — эта орда,
И как будто спешили куда-то туда,
Где хоть вдовы забьются в тоске!
Но застыла Москва молчаливой вдовой,
И застыли дома, как усталый конвой,
И мгновенье застыло в Москве.

Долго длилось мгновенье, и мы, пацаны,
В океане людском в океан тишины
Перелили до капли свою.
Будешь фильм пересматривать — лучше смотри
Это мы, это Малая Дмитровка, 3,
Это я там в народе стою.

Когда пошел я в первый класс,
В тот самый год, в ту пору
Костюмчик был в семье у нас,
И был отцу он впору.
Отец к нему, отец к нему
Проникнут был заботой,
С потертых сгибов бахрому
Он стриг перед работой.

Я кончил школу, выбрил пух
И преуспел в науке,
А мой отец, как вечный дух,
Носил все те же брюки.
Он по ночам писал, писал
Учеными словами,
А по утрам мундир спасал —
Мудрил над рукавами.

Еще не знали мы тогда,
Что можно жить иначе,
Что это — бедные года,
А будут побогаче.
Как жили все, так жили мы,
И всем штанов хватило,
И эта стрижка бахромы
Отца не тяготила.

Стригаль стрижет своих овец,
Рантье стрижет купоны,
А что стрижет он, мой отец?
Сюртук и панталоны.
Костюмом надо дорожить:
Отгладь его, отчисти,
И будет он тебе служить,
А ты служи отчизне.

Вспомните, ребята, поколение людей
В кепках довоенного покроя.
Нас они любили,
За руку водили,
С ними мы скандалили порою.

И когда над ними грянул смертный гром,
Нам судьба иное начертала —
Нам, непризывному,
Нам, неприписному
Воинству окрестного квартала.

Сирые метели след позамели,
Все календари пооблетели,
Годы нашей жизни как составы пролетели —
Как же мы давно осиротели!

Вспомните, ребята,
Вспомните, ребята,—
Разве это выразить словами,
Как они стояли
У военкомата
С бритыми навечно головами.

Вспомним их сегодня всех до одного,
Вымостивших страшную дорогу.
Скоро, кроме нас, уже не будет никого,
Кто вместе с ними слышал первую тревогу.

И когда над ними грянул смертный гром
Трубами районного оркестра,
Мы глотали звуки
Ярости и муки,
Чтоб хотя бы музыка воскресла.

Вспомните, ребята,
Вспомните, ребята,—
Это только мы видали с вами,
Как они шагали
От военкомата
С бритыми навечно головами.

Спасибо отцу, не погиб
На гибельной, страшной войне.
А мог бы погибнуть вполне.

Спасибо отцу, не пропал,
Лопаткой себя окопал,
Мозгами, где надо, раскинул,
Ногтями, что надо, наскреб —
И выжил. Не сгибнул, не сгинул.
И каску надвинул на лоб.

И чести своей не предал,
И славы солдатской отведал,
И мне безотцовщины не́ дал,
Хлебнуть этой доли — не да́л.

А что не досталось ему
Прямого
в окопчик
снаряда,
За это спасиба не надо,
За это спасибо — кому?

Я лермонтовский возраст одолел,
И пушкинского возраста предел
Оставил позади, и вот владею
Тем возрастом, в котором мой отец,
Расчета минометного боец,
Угрюмо бил по зверю и злодею.

Отец мой в сорок лет владел брюшком
И со стенокардией был знаком,
Но в сорок два он стал как бог здоровый
Ему назначил сорок первый год
Заместо валидола — миномет
Восьмидесятидвухмиллиметровый.

Чтоб утвердить бессмертие строкой,
Всего и нужно — воля да покой,
Но мой отец был занят минометом;
И в праведном бою за волю ту
Он утверждал опорную плиту,
И глаз его на это был наметан.

И с грудою металла на спине
Шагал он по великой той войне,
Похрапывал, укутавшись в сугробы.
И с горсткою металла на груди
Вернулся он, и тут же пруд пруди
К нему вернулось всяческой хворобы.

Отец кряхтел, но оказался слаб
Пред полчищем своих сердечных жаб
И потому уснул и не проснулся.
Он юным был — надежды подавал,
Он лысым стал — предмет преподавал,
Но в сорок два — бессмертия коснулся.