Ованес Туманян - Ануш
К толпе возбужденных событьем людей
Седой, величавый старик подошел
И, пыхнув прокуренной трубкой своей,
Сказал, указавши рукою на дол:
«Я прошлую ночь – этак в полночь – не спал,
И, глаз не смыкая, в постели лежал…
Всего я лишился на старости лет, -
И сна, и здоровья бывалого нет…
Да… помню: был темный полуночный час,
Вдруг пес забрехал за стеною у нас.
«Эй, кто там? Уймись ты!» – я крикнул ему.
Гляжу, – пес, как бешеный, кинулся в тьму!.
«Эх, времечко! – тут про себя я сказал, -
Чем прежде я был, и чем нынче я стал?
Бывало, один возле выгона спишь,
Чуть шорох, – и вскочишь, и в оба глядишь…»
Так вот, говорю, не сомкнул еще глаз;
А помню – был горький, полуночный час…
Две тени мелькнули, пустились бегом
От пса и пропали во мраке ночном…
Туда побежали».
Толпа удальцов
В ущелье сошла и двоих беглецов
Недавние там отыскала следы,
Терявшиеся на песке у воды.
XIX
Шло время. Толпа деревенских парней
Все горы обрыскала за сорок дней,
Но только Саро-пастуха не нашла,
Укравшего дерзко Ануш из села.
И парни ни с чем воротились домой.
Про удаль Саро говоря меж собой:
«Эх, вот у кого нам пример надо брать!
Друзья, вот как надо невест умыкать!..»
Но, жаждою мести снедаемый, брат
Беглянки Ануш не вернулся назад.
Дал клятву Моси беглецов проследить,
Убить их на месте и гнев утолить.
В горах он скитался…
Но вот как-то раз
Со жницами женщинами в поздний час
В изодранном платье, понурясь, тайком
Беглянка вернулась в родительский дом.
XX
«Эй, слышишь, Вардишах, коль любишь меня, -
Раскинь-ка на счастье горсть ячменя!
Исчахнуть бы мне, ослепнуть бы мне!
Послушай, что мне приснилось во сне»
…Ущельем иду, где воды шумят,
И овцы Саро в ущелье стоят,
Язык обрели – и песню поют,
Согласно поют, чудесно поют,
Раскинь свой ямчень! Порадуй сестру!
Ой, плох этот сон… Ох, он не к добру…
О боже, врата свои нам открой;
Ты нас сотворил, мы – прах пред тобой!..
Безгласные овцы в ущелье глухом
Так пели, сестрица, как мы не споем;
Бедняги Саро убогая мать
С платочком пошла пред ними плясать…»
«Услышь, Манишак, к несчастью твой сон,
Гляди на ячмень – как падает он:
Вот – зло, вот – добро… А это – гляди:
Саро… он стоит на черном пути.
Господь, молодца Саро пощади!
В дом старой нани беду не пусти!..»
XXI
И бродит Саро по горам родным,
Как загнанный зверь, из оврага в овраг.
И рок впереди, и пуля за ним,
Луга ему – ад и друг ему – враг.
Когда ж на горах закат догорит,
И вечер дарит отрадную тьму -
Его баяти печально звучит,
И горы-друзья внимают ему:
«Ночные горы – эгей!
Вас мое горе темней.
Ой, горы, вам я кричу,
Одни вы вторите мне!
С надеждой к вам я бежал,
Я так от мира устал!
О горы, скройте меня
В глухих расселинах скал!
Как к дому друга, иду
К скалистым кручам во льду.
Умру, избавлюсь от мук,
Ночлег спокойный найду.
Умру… но как же она?
Ах, эта мысль мне страшна.
Пусть я избавлюсь от мук -
Она, как будет одна?»
ПЕСНЬ ПЯТАЯ
Рыдает Ануш, пав на землю лицом.
Соседки безмолвно столпились кругом;
Не знают они, что ей, бедной, сказать.
И чем обнадежить, и как утешать?..
Покамест бог миловал, – бешеный брат
Из дальних полей не вернулся назад…
Но с пеной у рта жестокий отец
Плюется, клянет несчастную дочь:
«Пусть горе тебе принесет твой венец!
Уйди ты, распутница, с глаз моих прочь!
Подальше от дома свой стыд уноси,
Уйди! Не позорь ты отца своего!
Ты знала – его ненавидит Моси,
Ты знала – что мы невзлюбили его!
Так как же решилась ты с ним убежать?
Нет! Лучше б тебе в могиле лежать!..»
На крик старика все селенье сошлось,
И слышно: «Утихни!.. Умерь свою злость!..»
И сельский священник приплелся на крик -
Осанистый белобородый старик.
«Прочь, прочь уходите! – он людям сказал, -
Уйдите, чтоб сам я всю правду узнал!
Ануш все мне скажет сама, И тогда
Увидите, что поправима беда.
Не плачь, успокойся, утихни, мой свет!
Скажи мне, ты любишь его или нет?
Сама захотела ты с ним убежать?..
Сама? Ну, так должен я вас обвенчать. -
И все тут!..»
«Эй! кто там так громко кричит?..
Да, что там?.. Пускай кто-нибудь поглядит!..
Убил?.. Кто?.. Моси?.. Нехватало беды…
Ануш, эй, Ануш!.. поскорее – воды!..»
XXIII
Как бурный поток, что, свиреп и могуч,
Внезапно бы на землю хлынул из туч,
Как яростный вихрь, распахнувший крыла,
Помчалась толпа парней из села.
Спешат, уж не спрашивая ни о чем,
Гонимые горем, как черным смерчом.
Влетели в ущелье. И мнится – у ног
Шипит и клубится кровавый поток…
И вмиг – никого не осталось в селе.
Теснясь, в нетерпенье стоят на скале.
И, с трепетом вслушиваясь в каждый звук,
Глядят напряженно. Но скалы вокруг
Безмолвны. Лишь пену бушующих вод
Бессонный Дэв-Бед по дну бездны несет.
XXIV
И вот показался убийца из мглы
Ущелья. Шаги неверны, тяжелы.
Идет… Все черты его искажены,
Глаза выраженьем ужасным полны,
И – страшный, медлительный – к двери своей
Прошел он, не глядя на лица людей;
Повесил на столб волосатой рукой
Ружье свое, схожее с черной змеей.
Застыла толпа. Каждый – как онемел
От страха… Никто и дохнуть не посмел,
Молчат. Вдруг завыла старуха одна.
Лицо раздирает и вопит она;
«Арай!» Это сын ее, сын… он убит.
Она, обезумев от горя, бежит.
И, страшен и нечеловечески дик.
В пустынном ущелье звучит ее крик.
XXV
И с воплем «арай» исступленной толпой
Все женщины кинулись узкой тропой
В ущелье, за матерью вслед. И вдали
Ее возле мертвого сына нашли.
И плач их надгробный так скорбно звучал,
Что душу, казалось, живым разрывал.
И юноши с горестной думой в глазах
Уселись понуро на ближних камнях.
А женщины плакали – сгиб удалед….
Жалели покинутых сирых овец.
Бедняжку Анув помянули потом
Бездушным проклятьем.
Скорбели о там,
Что вот, мол, все юноши в горы пойдут,
Саро одного лишь с собой не возьмут.
Что некому будет собак накормить,
Что с кровли начнут они, бедные, выть,
Что палица с грозной щетиной гвоздей
Покроется сажей на полке своей.
Что длинный кинжал, украшенье стены.
Заржавеет, вдвинутый праздно в ножны.
Привыкшая к воздуху горных высот,
Нани в этот год на яйлаг не взойдет;
Одна будет дома несчастная мать
Сидеть, горевать, о былом вспоминать…
И каждое слово, что слышала мать
О сыне, ей сердце могло б растерзать.
И мать мертвеца начинает молить
Хоть слово сказать, хоть глаза приоткрыть:
«Что, солнышко, ты закатилось во тьму?
Зачем не глядишь ты? Молчишь почему?
Сын милый! Ты – что изменил мне? Взгляни -
Ты отнял могилу у старой нани!»
Но бледные веки навек заперты.
Застыли уста, и не дрогнут черты.
Не слышит убитый земных голосов…
Недвижно белеет полоска зубов.
…И небо-врага проклинает она,
Отчаянья и исступленья полна.
И бога поносит, и волосы рвет,
И снова рыдает, и снова зовет:
«Ты солнцем за тучи упал, Саро-джан!
Ты с ветви цветущей упал, Саро-джан!
Тьма солнце у била мое, Саро-джан!..
И ночь наступила моя, Саро-джан!..»
…И ночь наступила. И пала роса.
И плачущих стихли вдали голоса,
Лишь старый Дэв-Бед, в гриве пенных седин,
Горюет и плачет в ущелье один.
С грозной песней
Мчится в бездне,
И – горя полн -
Бьет пеной волн
О стены скал
За валом вал
Разбивает
И рыдает…
XXVI
Друзья, с сокрушенной душой,
Могилу копать пришли.
Над рекой, под скалой большой,
Они его погребли.
Заблагоухал ивы цвет,
Всплыл над долиной туман.
И голосом шумным Дэв-Бед
Величавый спел шаракан.
И друзья – грустны и туманны -
Воротились каждый в свой дом,
Оставя внизу безымянный
Черный холм в ущелье глухом.
ПЕСНЬ ШЕСТАЯ
Принеслась весна. Склоны гор в цветах.
Загремел в лесах хор весенних птах.
Девушка одна ходит, травы рвет,
Про себя поет и не отдохнет,
По речным пустым ходит берегам,
Плача и смеясь, бродит по лугам.
«Красавица, что плачешь ты,
Тоскуешь ты о чем?
И для кого-ты рвешь цветы
В ущельях день за днем?
Ты плачешь – роз весенних ждешь?
Для роз настанет май!..
Иль ты о милом слезы льешь?
Ушел он в дальний край…
Его из плена – никакой
Мольбой не воротить!..
