Ованес Туманян - Стенание
Обзор книги Ованес Туманян - Стенание
Ованес Туманян
Стенание
[Стенание – пролог не переведен]
I
С той поры уже минуло несколько лет.
Я на родину шел, и в тенистой теснине,
Где с гортанным журчаньем распелся Дебет
И течет, от начала времен и поныне,
Где Ахпат-Санаины с обрывистых скал
Молча молятся, руки воздев к небосводу,
Там, застигнутый мраком, приют я сыскал,
На ночлег напросясь к старику-садоводу.
Он возился, ворчливо ропща на судьбу
Под одним из деревьев плодового сада.
– Здравствуй, дед!.. И ладонь прислонивши ко лбу,
Он взглянул на меня: – мол, чего тебе надо?
С холодком на привет мой ответствовал дед,
Осмотрел подозрительно, снова и снова,
И повел к шалашу, за собою вослед,
Нежеланного, чуждого гостя ночного.
Я молчал, а старик бормотал на ходу:
– Мы пропали; житья нам не будет на свете,
Коль в такие ущелья, на нашу беду,
Проторили дорогу бездельники эти.
Горожанин проник в наш глухой уголок
Не с добром, – знать опять увеличили подать.
Хочет выведать: как бы содрать им налог,
А иначе – зачем ему здесь колобродить?
Хочет вынюхать: где еще водится скот
И в хлевах не пустуют кормушки да ясли,
Чья жена не увяла еще от невзгод
И в глазах у нее огоньки не погасли.
Все лесные стволы он сочтет по пути,
Словно вор, станет рыться в отцовских могилах;
Он сочтет: сколько за день яичек снести
Наша сельская курица в силах.
Ишь, какую он шапку чудную надел!
И 6 одежде чудной… Здесь таких не бывало.
Старикан приумолк, тяжело закряхтел,
Опираясь на заступ, шагал он устало.
В шалаше предложил он устроиться мне
– Землю ветхою тканью покрыв шерстяною,
Усадил меня, сам же застыл в тишине,
Продолжая стоять на ногах предо мною.
Поднял голову, взор на пришельца вперил,
Что некстати себя навязал ему в гости,
И раскатистым голосом заговорил,
Не скрывая ничуть отвращенья и злости:
– Спрос не грех, господин! К моему шалашу
Ты откуда пришел, и куда ты с рассвета
Дальше двинешься? Кто ты? Скажи мне, прошу…
И старик продолжал, не дождавшись ответа:
– Кто б ты ни был, я счастья желаю тебе,
Долгой жизни,здоровья, удачи в дороге,
Чтоб ты мог сострадать нашей горькой судьбе,
И узнал,- как живет земледелец убогий.
Наши дни издавна преисполнены тьмы,
Люди здешних ущелий вконец обнищали.
Мы всего лишены, обездолены мы,
Царь небесный лишь знает о нашей печали.
Ты ученый, ты умный, ты сердцем не злой,
Устреми же на нас твои взоры благие,
Убедись, как в горах, с каменистой землей
Мы воюем, – голодные, полунагие.
Что руками добудем – не можем до рта
Донести. Погляди: столько пролито пота,
И опять голодуха, опять нищета, -
Бесполезны старанья, напрасна работа…
– Отчего же, в таком благодатном краю
Голодает народ, передышки не зная?
Может быть истощили вы землю свою,
Или ваших лишений причина иная?
– Как сказать… Да прославится имя царя,
Да незыблемо правит он в нашей-отчизне.
Я не смею его виноватить зазря.
Пусть господь пресечет наши жалкие жизни!
На кого обижаться? В теченье веков,
Поневоле, стерпелись мы с долей любою…
Ты еще не поведал мне:,кто ты таков?
Я хочу говорить откровенно с тобою!
– Я читаю… – Читаешь! – воскликнул старик, -
Ты псаломщик? Зачем не признался мне сразу?
Погоди-ка немного, я выйду на миг…
Дед покинул шалаш, не закончивши фразу.
II
Он вернулся с дровами, прибавил огня,
Озарившего темень мерцающим светом,
Вновь приветствовал гостеприимно меня,
И добра пожелал, по старинным заветам,
У костра мы сидели. Внизу, под горой,
Клокотала в ущелье река; временами,
Как дыханье теснины, оттуда сырой
Веял ветер в лицо, пролетая над нами,
И ночные, бессонные птицы подряд
Причитали, потоку плакучему вторя,
Стонет птица-Сестра:- Где ты, мертвый мой брат! [Существует легенда о том, что бог, вняв мольбам девушки-сиротки, обратил ее в ночную птицу, спасая от насильника. Брат погиб, спасая ее честь]
Крик совиный – как стон безутешного горя.
Смутный ужас, и вместе – глухая тоска
Нераздельно-царили средь ночи беззвездной…
Вот донесся откуда-то издалека
Вой голодного волка – зловещий и грозный.
* * *
Дед с кряхтеньем прилег по соседству с костром,
Самосадом набил свою трубку большую
И, вздохнув, забубнил, как стихающий гром:
Расскажи мне про город, усердно прошу я!
Расскажи про газеты, про то, что в цене
И про то расскажи, что осталось дешевым,
Про живых и про мертвых поведай ты мне,
Я с другими людьми поделюсь твоим словом.
Говорят, будто трое царей меж собой
Порешили, – хоть это по моему враки, -
Что лишится престола затеявший бой,
И отречься от власти придется вояке.
Нет! Подобному чуду поверить нельзя!
Разве вправду владыки такие бывают?
Искони короли и цари и князья
Разоряют народы, людей убивают!..
– Дед, оставь, ради бога, князей и царей!
Опротивел мне город, газетные сплетни,
Лучше ты о селе расскажи мне скорей,
О его повседневной нужде многолетней!
Уснехвулся угрюмо старик-садовод:
– Что ты ищешь, прийдя к нашим жалким халупам?
Кто не умер еще, тот, конечно, живет;
Так и мы существуем, завидуя трупам.
Корка черствого хлеба – вот наша еда,
Да и та еще где-то мерещится в небе.
Можно ль жизнью назвать прозябанье, когда
Человек не уверен в сегодняшнем хлебе?
Ты хотя бы меня, для примера, возьми:
Мне уж восемь десятков, но в здешнем ущелье
Весь мой век, я совместно с другими людьми,
Бедовал и не знал, что такое веселье.
Всухомятку, все лето, как вьючный осел,
Днем и ночью, толкусь на крутом косогоре.
Воевать мне приходится с тысячей зол,
Не могу превозмочь лишь последнее горе.
От земли – ни убытка, ни прибыли мне.
То, что сад мне дает, на него же я трачу.
Черт с деньгами, когда б они были в мошне!
Я б не жаловался на свою незадачу.
Я за хворст плачу, дабы ночью присесть
У костра; мой шалаш, – ты поверишь едва ли! -
Из-за нескольких веток раз пять или шесть,
Сторожа-лесники меня в суд вызывали!
В незаконной порубке винят, в грабеже,
Объясняешь – никто тебя слушать не станет.
Старший писарь грозит и рычит, и уже
Загребущую лапу за взяткою тянет.
Вор – с одной стороны, волк – с другой стороны;
Чуть замешкался, – тащат из дома, из хлева!
И в своем же добре мы уже не вольны.
То ли вправо бежать, то ли кинуться влево?
Только к старосте ты не ходи, потому,
Что врага наживешь; ведь следы лиходеев,
Разорителей наших, приводят к нему.
Пожалеешь, судебное дело затеяв!
Он предложит, пожалуй, стакан кипятка,
Рюмку водки, и скажет в конце разговора:
– Ты ступай себе, дед! Спи спокойно пока!
Накажу я, как следует, наглого вора…
Гнусный мир! Хоть беги из него, но куда?
Стала кровью вода, а любовь – ятаганом,
Нет у сильного совести, страха, стыда,
Горе слабому в нынешнем мире поганом.
Три ружья, на столбе, здесь висели вчера.
Их владельцы, спасаясь в ночи от ареста,
Прибежали ко мне, но еще до утра,
Отоспавшись, ушли в безопасное место.
Я никак не пойму, размышлял я всю ночь:
Кто виновен? кого мне считать негодяем?
Вижу – темные парни; им надо помочь,
Но теперь из-за них мы невольно страдаем.
Что ни делай, а нам не сносить головы,
Кто силен – с тем закон, ну а мы – бессловесны.
Мы о старых адатах забыли, увы!
Ну, а новые – нам до сих пор неизвестны…
Вот, к примеру, один из дворян, из господ;
Всей земли у него – на плевочек, не боле,
Но изводит сельчан: сам не сеет, не жнет,
И другим не дает он использовать поле.
Он уводит скотину чужую тайком,
Во владенья свои, чтобы словно по праву
После выгнать ее, и грозя кулаком,
От владельца потребовать штраф за потраву.
Бойко пляшет на свадьбах, толкая народ,
И усердно – тарелки начальникам лижет.
Что добудет, – в Тифлисе пропьет и прожрет,
Без копейки вернется и снова сквалыжит.
Он однажды сказал: мол, отара Чати
Потоптала мне часть родового надела!
А Чати не дается: – Не лги, не крути!
Приведи-ка свидетелей этого дела!
Я просил чабана: – Отступись, не перечь,
Уплати дворянину, не зря молвлю слово.
Но осталась напрасной разумная речь,
Уговоров не слушал пастух бестолковый.
– Нет и нет! – На своем он стоял, как скала,
И ушел, распрямясь. – Ничего мне не будет!
И на площади стал, посредине села:
– Вот – помещик, вот – я; пусть нас люди рассудят.
Сгоряча заварился у них кавардак
И Чати обругал его матерным словом.
