Евгений Клячкин - Песни

Это ж надо ж, чтоб тут вот — Россия
и под боком родился еврей.
Но и мы ведь о том не просили,
мы ж не клянчили возле дверей:

мол, впустите на русскую землю!
Мол, хотим упоить ваш народ.
Ах, еврейское око не дремлет —
так и лезет курчавый вперед.

И конечно же, что остается
тем, кто это не может стерпеть,
тем, в ком сердце, бля, русское бьется
и кто смог наконец-то теперь

закричать, как Смирнов-Остапидзе
и как Ленин в прокуренный зал:
«Вот, жиды, вам жидовская виза!
Вот, жиды, вам жидовский вокзал!»

Я платочком и даже рубахой
промокаю слезинки из глаз.
Мы послали Отечество на х…
но вначале — Отечество нас.

Тут обидеться можно, конечно,
но обид я уже не боюсь.
Гой ты, вишня моя, гой-черешня!
Ах ты гой — православная Русь!

Гой ты, вишня моя, гой-черешня!
Ах ты гой — беззаботная Русь!
Ах ты гой — беспросветная Русь.

Вот комарики летят — вертят крылышками.
А вот учитель говорит — вертит пальчиком.
Вот рабочий стоит — станок вертится.
В парке девочка идет — вертит хвостиком.

А ученый сказал: «Земля вертится».
А когда он говорил — языком вертел:
дома пиво у него — недельной давности,
а жена ушла в маскарад одна,

и к сынишке что-то долго нету доктора —
оттого, видать, ему земля и вертится!..
Ну, а что ему земля?! Вот комару — крылышки,
хвостик — девочке, станок — рабочему.

А земле — земле нужно солнышко.
А ему, видать, одно — языком вертеть.

Ночь создана для сна, и если он уходит,
то, что придет взамен, не принимай за явь.
Ну разве ты не знал, что перед непогодой,
как раны у солдат, у нас сердца болят.

И как им не болеть, когда звезда любая —
пронзительный прокол и в небе, и в тебе.
Холодные глаза бесстрастно наблюдают —
о нет, не за тобой! — а как бы сквозь людей.

Увы, защиты нет, когда лучи отвесны
и отражают то, что знаешь ты один,
и, в ночь погружены, предметы бестелесны,
лишенные всего, чем их наполнил день.

И ни в одном из них ты не найдешь опоры,
и крылышками бьет навязчивый ответ
на все дневные сны, на все ночные споры…
Ночь создана для сна… Все остальное — бред.
Ночь создана для сна… Все остальное — бред…

Сливаются буквы — я суть понимаю все реже.
Страницы сомкнутся, пустые поля показав.
Под черепом длинно и гулко прокатится скрежет,
и веки сухие царапнут сухие глаза.

И в каждом привычно и твердо застрянет песчинка,
любым поворотом качаясь и режа следы.
И я уж не голосом, даже не шепотом — чем-то —
как раненый — самым последним дыханьем: «Воды».

Воды! — чтоб напиться, напиться и выплакать вволю,
водой захлебнуться — на мокром слеза не видна!
Я благословляю сквозь веки бегущую воду —
о как все смывает и как облегчает она…

Я жду… Это трудно, раз нету надежды,
и все же я жду и надеюсь, надеюсь и жду — а пока
простая задача: уснуть, ни о чем не тревожась,
под шорох скребущего по роговице песка.

Брови круче, и мысли — круче.
Мир — пустой, и не жаль ничуть!
Средний пальчик на правой ручке
хочешь, милая, позолочу.

И узорную шаль с каймою
у Есенина взяв взаймы,
плечи вздрогнувшие укрою
под тоскливый напев зурны.

Где же тройка, ну где же тройка?!
Ямщики нас к «Яру» везут.
Рассыпается колокольчик…
«Вызывали? Такси внизу».

На лестнице хлопают двери.
Прощайте, прощайте.
Уходим, а всё-таки верим,
Что крикнем: «встречайте».
И, глядя, как в небо, в пролёт,
Увидим любимых,
И прежние жаркие крылья
Нас снова спасут и поднимут.

Делить не смешно ли, ну право,
К чему половина?
Уходим с пустыми руками,
И смотрят нам в спину
Закрытых дверей номера,
Стальные перила,
И, значит, пора рассчитаться,
Пора отвечать всем, что было.

Не жалко закончить полётом
Хотя бы минутным.
Как манят пустые пролёты,
И миг не вернуть нам.
Чужие летят этажи
Всё мимо да мимо,
Но мы будем живы
Покуда любимы, покуда любимы.

Испуганно хлопают двери.
Ну что же, встречайте.
Теперь вы мне можете верить.
Прощайте, прощайте.
О боже, прости этот бред,
Ты знаешь, как больно
Касаться перил, попадая в свой след
И спускаться спокойно.
Спокойно, спокойно.

Страшнее кошки зверя нет —
как это, в общем, все знакомо:
от надзирателей в тюрьме
до продавщиц из гастронома —
любых!

Я не кощунствую — о нет! —
я просто вглядываюсь в лица:
в чем одинаков их секрет,
так странно поровну разлитый
на всех?!

Как насторожены глаза!
Глаза протянуты, как пальцы…
«Мы не рабы!» — кто так сказал?
«Рабы не мы!» — уже подальше —
чуть-чуть…

«Рабы не мы» — а кто рабы?
«Рабы не мы» — быть может, немы?
За кем стояли — позабыть
еще страшнее, чем за кем бы
ни встать!

В хвосте — и шутят, и кричат.
Но вот вы — пятый от прилавка, —
и суета ушла назад,
и раздражает сзади давка —
кончай!

Как важно все, что говорит
вон та курносая, в халате,
и голос, шумом перевит,
освобождаем, как из ваты
хрусталь.

И доброволен тот обряд,
и упоителен, как ласка…
И, напряженные, молчат
пять новобранцев у прилавка —
равны!

Пять кандидатов всех наук,
а может — пять канатоходцев,
и свежее клеймо на лбу:
рабы на время, но охотно —
и что?!.

Страшнее кошки зверя нет —
в метро, на службе или дома…
И ветчину кладет в пакет
мне продавщица гастронома.

Век девятнадцатый — все в меру:
изящность дам, галантность кавалеров,
и робкое полупризнанье —
итог горенья и терзанья.

Двадцатый век — другая мера:
активность дам, прохладность кавалеров.
И робкое полупризнанье —
как результат полужеланья.

Опять весна, и черная земля
послушно пьет растаявшую зиму,
и в теплый пух оделись тополя —
в мильонный раз все та же пантомима.

В саду людей орудуют кроты:
то здесь, то там трепещет одуванчик,
и вызревают новые плоды
на деревах грядущих оправданий.

И шутки грустны, и привычно нам
щадить других, себя не защищая.
Но две дорожки брошены к ногам:
«как все» — одна и «все для всех» — другая.

А вот разгадка: брать пример с травы,
спокойно лечь, когда настанут сроки.
Зеленый лист из мертвой головы
укроет всех — и добрых, и жестоких.

Здесь нет вопросов и решений нет,
но есть богатство и стальной порядок:
ты жил, как выбрал — в гуще, в стороне, —
теперь ложись, а кто-то станет рядом.

Ты для него, как кто-то для тебя,
оставил семя и немного места,
и каплю горечи, но это — ерунда:
возобновленье стоит этой мести.