Александр Житинский - Снежная почта

Ты, мой преемник незнакомый,
Люби жену мою, вино,
Кури табак мой, только помни —
Ко мне влезть в душу не дано.
Мое останется со мною,
И я смогу – сомнений нет! —
Стоять, как призрак, за спиною,
Коли нарушишь ты запрет.

Итак, я кончил завещанье.
Здесь желтый листик погребен.
У двери надпись на прощанье:
«Нет по причине похорон».
Но я покину мир без злобы,
Зубных врачей покину я!
В могилу я отправлюсь, чтобы
Блюсти законы бытия.
1972
Перевод с французского

Бросишь взгляд из окна, как монетку.
Что случилось? Как будто вчера
Я смотрел на зеленую ветку,
А сегодня она уж черна.

И ко мне наклонясь из потемок,
Ветка тоже угрюмо скрипит:
Что случилось? Вчера был потомок,
А сегодня уж предок глядит.
1977

Австралия по небу плавала,
Как облако с теплым дождем,
А Маша сидела и плакала,
И маму искала на нем.

Уехала мама в Австралию,
В Канберру, в такую дыру!
Ведет она жизнь очень странную
И прыгает, как кенгуру.

Вот с облаком мама сливается
И тонет в стакане вина.
С любовником Маша спивается,
Уходит от мужа она.

Над жизнью проклятие вечное
И в теле любовная дрожь…
Австралия, дура сердечная!
Да разве ж ты это поймешь?!

Пока в океане купается
Далекая эта страна,
Россия, как Маша, спивается
И плачет, как Маша, спьяна.

Никто ее душу не вылечит,
Ее дочерей не спасет…
Вот мама приедет и выручит,
И разных зверей навезет.
1976

Писатель в ссылке добровольной
В чужой квартире бесконтрольной
Живет на первом этаже,
Романы пишет на обоях,
Детей не видит он обоих,
Покоя нет в его душе.

А за окном метель шальная,
Собака бегает больная,
Трамвай несется по струне.
Писатель ищет оправданья,
Живет, как в зале ожиданья.
Покоя нет в его стране.

Соединяя душу с телом,
Он занят безнадежным делом.
Нелеп его автопортрет!
Соединяя правду с ложью,
Надеется на помощь Божью,
А Божьей помощи все нет.

Ему бы помощь человечью,
Чтоб сладить с неспокойной речью,
Что в глубине его звучит.
Звонок молчит. Трамвай несется.
Никто за стенкой не скребется
И в дверь тихонько не стучит.

1979

Будем знать, какие люди.
Будем знать, который век.
Будем верить, верить будем
Или слушать первый снег.

Будем в маленьком пространстве
Выбирать себе друзей.
Позабудем и о пьянстве,
И о пользе новостей.

Будем слушать, слушать, слушать,
Как сквозь слезы или смех
Мягко падает к нам в души
Свет небес, нелегкий снег.

1974

Зачем я родился? Зачем я живу?
Зачем сочиняю седьмую главу
Мучительного романа,
И мне это вовсе не странно?

Ведь был, вероятно, какой-нибудь план?
Неужто так важно закончить роман?
Творец потерпел неудачу,
Без цели решая задачу.

Заманчиво было составить меня
Из камня и стали, из льда и огня,
Чтоб я был покоен и вечен
И стойкостью личной отмечен.

Но я получился на редкость другим,
И вот, вопреки начинаньям благим,
Сижу над страницей романа,
Вкушая всю прелесть обмана.

А там, на странице, какой-то герой,
Лишь непреднамеренно схожий со мной,
Гуляет и служит примером
Дошкольникам и пионерам.

Меня он пугает, словами звеня.
Он создан из камня, из льда и огня,
Он равно покоен и вечен
И стойкостью личной отмечен.

А я, незадачливый тихий творец,
Немного мудрец и немного глупец,
Решаю все ту же задачу,
Смотря в темноту наудачу.

1979

Кусты за окном электрички,
Срываясь, бежали назад,
Как будто участвовал в стычке
Кустов тонконогий отряд.

Как будто с Земли стартовали
И там, в невозможной дали,
Подбитые снегом, сверкали
Рапирами в звездной пыли.

Вся жизнь, как нелепая шалость,
В двойном отражалась стекле,
С летящей поземной мешалась
И дергалась нервом в скуле.

Глазами сухими, как буквы,
Глядел я – до срока старик —
И видел английские букли,
Напудренный белый парик.

Спокойное око милорда
За плоскостью виделось мне,
А в тамбуре пьяная морда
Летала от двери к стене.

Милорд! Расскажите, как глухо
В осьмнадцатом веке жилось,
Как вам на перинах из пуха
Просторно и сладко спалось.

Поведайте мне, как писалось
Гусиным скрипучим пером…
Вся жизнь, как нелепая шалость,
Летит за вагонным окном.

От глупостей нету защиты.
Кончается год-черновик.
Качается с виду сердитый
В суконной шинели старик.

Щипцами билет мой хватает…
Куда же я еду? К кому?
Милорд за окошком гадает,
Кусты улетают во тьму.

Не может житейская повесть
До грани такой довести.
Но совесть… Ах, если бы совесть
Могла уберечь и спасти!

1979

Добровольный изгнанник
В комаровской глуши,
Я грызу черствый пряник,
А кругом – ни души.

Собираю по крохам
Твердокаменный мед
И глотаю со вздохом
Запах летних щедрот.

Чудо чудное – пряник!
Сладость высохших губ.
Был любезен избранник,
Но изгнанник – не люб.

Диким медом отравлен,
С перекошенным ртом,
Он забыт и оставлен,
Как прочитанный том.

1976

Когда-нибудь наши обиды
И счеты – кто друг, а кто враг,
Под пристальным оком Фемиды
Бесславно рассыплются в прах.

Исчезнут нелепые тайны,
Остатки неловких острот,
И то, чем мы в мире случайны,
Надежно и прочно умрет.

Останутся, словно в насмешку,
Тетрадки неизданных книг,
Друзья и враги вперемешку
И время, связавшее их.

1974

Что-то мало счастливых людей
В государстве прекрасных идей.
Как-то мало счастливых минут
В той стране, где господствует труд.

Что-то мало безоблачных лиц
Среди жителей наших столиц.
Видно, только на периферии
Достигают они эйфории…

1978

Ах, как грустно и печально! Как судьба страшна!
Потому необычайно музыка слышна.
То ли пение блаженных, то ли простой вой
Наших душ несовершенных в битве роковой.

Вот умрем мы и предстанем пред лицом Творца,
И бояться перестанем близкого конца.
Только музыка Вселенной будет нам опять
О загубленной и бренной жизни повторять.

Пейте жалостнее, флейты! Мучайтесь, смычки!
Подпоют ли нам о смерти слабые сверчки?
От тоски своей запечной, от немой любви,
От разлуки бесконечной в медленной крови.

Мы послушаем и всплачем, музыка-душа!
Ничего уже не значим, плачем не спеша.
На судьбу свою слепую издали глядим,
Утешаем боль тупую пением глухим.

1976

Господи, в твоей обители
Невозможны чудеса.
Вот сидим мы, просто зрители,
Пялим сонные глаза.

В соответствии с законами
Проходящих мимо лет
Мы живем хамелеонами,
Изменяющими цвет.

Мы зависим от случайности,
От статьи очередной,
От жены, от урожайности,
От соседей за стеной.

И на каждое событие
Есть согласие Твое.
Боже, разве это бытие?
Разве это бытиё?

Извини, но Ты, мне кажется,
Стал ленивым и слепым.
Как-то, Господи, не вяжется
С прежним обликом Твоим.

Может быть, с позиций вечности
Мелковаты наши дни?
Боже, больше человечности!
Боже, меньше болтовни!

1976

Отпущена норма печали
И норма веселья дана.
Кто Богом считался вначале,
Зовется теперь Сатана.

Кто лириком был ради шутки,
Сатириком стал от тоски, —
Кто знает, которые сутки
До боли сжимая виски.

Кто пил, тот уже излечился,
Кто нй пил еще, тот запьет.
А тот, кто писать отучился,
Навеки лишился забот.

1974

Один-одинешенек в сломанном доме остался.
Распилена мебель, печален и грязен паркет,
Лоскут от обоев, как флаг на ветру, трепыхался,
И выжить старался оставленный кем-то букет.

Ах, этот букет! Семь гвоздик – по рублю за гвоздику.
С кровавыми шляпками – семь длинноногих гвоздей.
Один-одинешенек, мастер по нервному тику,
С досадою смотрит на этих незваных гостей.

Вот жизнь обломилась, как ветка, и хрустнула звонко,
Как выстрел, как косточка в пальце, как старый сухарь.
Свернулась по краю видавшая виды клеенка,
Из зеркала смотрит сквозь пыль незнакомый дикарь.

Один-одинешенек в кухню бредет,
наслаждаясь страданьем.
Он мнителен, грязен, запущен, печален, небрит.
С утра колет в печени. Борется горло с рыданьем.
Под чайником синее пламя бесшумно горит.

Испытывал прочность судьбы,
жил любимчиком Господа Бога,
Бросался друзьями, любимыми – и преуспел.
В душе, как в квартире запущенной – пусто, убого,
Разбитые стекла, со стенки осыпанный мел.

Но странно – чем глубже душа погружается в бездну,
Чем голос слабее и в теле острее печаль,
Тем чище один-одинешенек, ближе к законному месту,
Тем меньше ему своего одиночества жаль.

Подвинув диваны, шкафы, и содрав все обои,
Себя распилив, и разрушив, и выбросив вон,
Из прежней надежды он заново завтра построит
Простое жилище и выкрасит дверь на балкон.

Уже притаились в углу инструменты и лаки,
Рулоны обоев торжественно пахнут весной.
Один-одинешенек слушает тайные знаки,
Сгорая от зависти к кисточке волосяной.

1978