Евгений Евтушенко - Окно выходит в белые деревья...

Возле гагринского пыльного сквера,
возле гипсового старца-пионера,
в автомате: «Приезжай, ты слышишь, Вера?»
телефон целуя — странная манера! —
этот пьяный гражданин кричал, хрипя.

Брел я ночью и шептал у поворота,
заглядевшись на рубины самолета:
«Пусть ко мне приедет вера во что-то,
пусть ко мне приедет вера в кого-то,
пусть ко мне приедет вера в себя».

О, только бы не привыкнуть
к Господнему чуду глаз
и в тысячный раз приникнуть
к губам, словно в первый раз!

Привычка со скукой на морде,
со спичкою в дуплах зубов,
как пресное море — не море,
привычка — уже не любовь.

Пусть лучше не вместе, а порознь,
но только не задави,
привычки товарный поезд,
живого ребенка любви!

Жизнь, ты бьешь меня под вздох,
а не уложить.
Я до девяноста трех
собираюсь жить.

Через сорок три годка —
потерпи, казак! —
вряд ли станет жизнь сладка,
но кисла не так.

Будет сорок семь тебе,
мой наследник Петр,
ну а батька в седине
все же будет бодр.

Будет он врагов бесить,
будет пить до дна
и на девочек косить
глазом скакуна.

Будет много кой-чего
через столько лет.
Результатец — кто кого —
будет не секрет.

Встретят улицы и рю
общую зарю.
Я в Мытищах закурю,
в Чили докурю.

Телевизор понесут
под колокола
на всемирный Страшный суд
за его дела.

Уничтожат люди рак,
бомбу, телефон.
Правда, выживет дурак,
но не так силен.

Зажужжат шкивы, ремни.
Полный оборот —
и машина времени
Пушкина вернет.

Бессердечность к себе —
это тоже увечность.
Не пора ли тебе отдохнуть?
Прояви наконец сам к себе человечность —
сам с собою побудь.
Успокойся.
                   В хорошие книжки заройся.
Не стремись никому ничего доказать.
А того, что тебя позабудут, не бойся.
Все немедля сказать —
                                             как себя наказать.
Успокойся на том,
                                    чтобы мудрая тень Карадага,
пережившая столькие времена,
твои долгие ночи с тобой коротала
и Волошина мягкую тень привела.
Если рваться куда-то всю жизнь,
                                                           можно стать полоумным.
Ты позволь тишине
                                    провести не спеша по твоим волосам.
Пусть предстанут в простом освещении лунном
революции,
                         войны,
                                       искусство,
                                                                     ты сам.
И прекрасна усталость, похожая на умиранье, —
потому что от подлинной смерти она далека,
и прекрасно пустое бумагомаранье —
потому что еще не застыла навеки рука.
Горе тоже прекрасно,
                                      когда не последнее горе,
и прекрасно, что ты
                                      не для пошлого счастья рожден,
и прекрасно какое-то полусоленое море,
разбавленное дождем…
Есть в желаньях опасность
                                                смертельного пережеланья.
Хорошо ничего не желать,
                                                  хоть на время спешить отложив.
И тоска хороша —
                                   это все-таки переживанье.
Одиночество — чудо.
                                         Оно означает — ты жив.

Я не играю в демократа,
когда от Родины вдали
всей шкурой чувствую как брата
любого нищего земли.

Я не играю в гуманиста,
когда у драного плетня
под переборы гармониста
крестьянской песней ранен я.

Я не играю в либерала,
когда хочу, чтобы сперва
жизнь у людей не отбирала
их небольшие, но права.

Я не играю в патриота,
когда под волчье улюлю
хриплю в тайге в тисках болота:
«Россия, я тебя люблю».

Я не играю в гражданина
земного шара, если мне
так жаль тебя, парижский рынок,
с Арбатом старым наравне.

И ни в кого я не играю,
ни у кого не в кабале,
или в избе, или в вигваме,
на сцене или в кабаке.

Ни тем, ни этим не в угоду
я каждый день бросаюсь в бой
и умираю за свободу —
свободу быть самим собой.

Непредставима жизнь без Пушкина.
Она без Пушкина — вдова.
Пока душа не обездушена
и Пушкин в ней — душа жива.

Что толку просто быть писателем?
Он, скипетр перышка держа,
был той державы основателем,
чье имя — русская душа.

Не станьте роботами лживости,
чтоб не исчезнули совсем
черты его мятежной живости, —
пииты века ЭВМ.

Над всеми Павками Корчагиными
и космонавтами парит
тот профиль с чудными курчавинками
и столько сердцу говорит.

Когда, устав от пошломордия
и опостылевшей брехни,
ты мертвый сам и пишешь мертвое,
вздохни и Пушкина вдохни.

И звуки вновь нахлынут лирные…
К тебе, сегодняшний пиит,
с живой водою нехлорированной —
с кувшином охтенка спешит…

Бессодержательность — это трусость
спину под грузом эпохи гнуть.
Предпочитаю неловкость, грузность,
но нагруженность хоть чем-нибудь.

Бессодержательность — это сытость.
Стыдно подслащивать чью-то боль.
Сахар на раны кричащие сыпать,
может быть, даже больнее, чем соль.

Мне снится старый друг,
                                        который стал врагом,
но снится не врагом,
                                      а тем же самым другом.
Со мною нет его,
                             но он теперь кругом,
и голова идет
                         от сновидений кругом.
Мне снится старый друг,
                                          крик-исповедь у стен
на лестнице такой,
                                  где черт сломает ногу,
и ненависть его,
                                   но не ко мне, а к тем,
кто были нам враги
                                   и будут, слава Богу.
Мне снится старый друг,
                                          как первая любовь,
которая вовек
                              уже невозвратима.
Мы ставили на риск,
                                     мы ставили на бой,
и мы теперь враги —
                                       два бывших побратима.
Мне снится старый друг,
                                        как снится плеск знамен
солдатам, что войну
                                     закончили убого.
Я без него — не я,
                                      он без меня — не он,
и если мы враги,
                             уже не та эпоха.
Мне снится старый друг.
                                         Он, как и я, дурак.
Кто прав, кто виноват,
                                       я выяснять не стану.
Что новые друзья?
                                  Уж лучше новый враг.
Враг может новым быть,
                                            а друг — он только старый.