Евгений Евтушенко - Окно выходит в белые деревья...

Играют святые джаза.
Качается в такт седина,
и старость, конечно, ужасна,
но старость, как юность, одна.

Грустна стариковская юркость,
но юности старость юней,
когда поумневшая юность
ударит по клавишам в ней.

Похожая на повариху,
мулатка наперекосяк
стучит по рояльчику лихо,
и пляшет он, черный толстяк.

К зеленым юнцам не ревнуя,
чудит на трубе старичок,
и падает в кружку пивную
отстегнутый воротничок.

Сосед накренился недужно,
но с хитрой шалавинкой глаз —
как пышненькую хохотушку,
пощипывает контрабас.

Ударника руки балетны.
Где старость в седом сорванце?
Улыбка, как белая леди,
танцует на черном лице.

Их глотки и мысли осипли,
а звуки свежи и юны —
то медленны, как Миссисипи,
то, как Ниагара, шальны.

Ах, сколько наворовали
отсюда джазисты всех стран,
но все-таки в Нью-Орлеане
не вывелся Нью-Орлеан.

Играют святые джаза —
великие старики.
Наш век-богохульник, ты сжалься,
хоть этих святых сбереги!

На свете святого не густо,
и если хватило на нас,
то пусть это будет искусство —
хотя бы, по крайности, джаз.

Невольничий рынок эстрады
жесток, выжимая рабов,
и если рабы староваты,
их прячут в рояли гробов.

Жизнь катится под гору юзом,
но если уж выхода нет,
то пусть она катится блюзом,
закатно звеня напослед.

Закат не конец для поэта,
не смерть для тебя, музыкант.
Есть вечная сила рассвета
в тебе, благородный закат.

Когда мужчине сорок лет,
ему пора держать ответ:
душа не одряхлела? —
перед своими сорока,
и каждой каплей молока,
и каждой крошкой хлеба.

Когда мужчине сорок лет,
то снисхожденья ему нет
перед собой и Богом.
Все слезы те, что причинил,
все сопли лживые чернил
ему выходят боком.

Когда мужчине сорок лет,
то наложить пора запрет
на жажду удовольствий:
ведь если плоть не побороть,
урчит, облизываясь, плоть —
съесть душу удалось ей.

И плоти, в общем-то, кранты,
когда вконец замуслен ты,
как лже-Христос, губами.
Один роман, другой роман,
а в результате лишь туман
и голых баб — как в бане.

До сорока яснее цель.
До сорока вся жизнь как хмель,
а в сорок лет — похмелье.
Отяжелела голова.
Не сочетаются слова.
Как в яме — новоселье.

До сорока, до сорока
схватить удачу за рога
на ярмарку мы скачем,
а в сорок с ярмарки пешком
с пустым мешком бредем тишком.
Обворовали — плачем.

Когда мужчине сорок лет,
он должен дать себе совет:
от ярмарок подальше.
Там не обманешь — не продашь.
Обманешь — сам уже торгаш.
Таков закон продажи.

Еще противней ржать, дрожа
конем в руках у торгаша,
сквалыги, живоглота.
Два одинаковых стыда:
когда торгуешь и когда
тобой торгует кто-то.

Когда мужчине сорок лет,
жизнь его красит в серый цвет,
но если не каурым —
будь серым в яблоках конем
и не продай базарным днем
ни яблока со шкуры.

Когда мужчине сорок лет,
то не сошелся клином свет
на ярмарочном гаме.
Все впереди — ты погоди.
Ты лишь в комедь не угоди,
но не теряйся в драме!

Когда мужчине сорок лет,
или распад, или расцвет —
мужчина сам решает.
Себя от смерти не спасти,
но, кроме смерти, расцвести
ничто не помешает.

Я хотел бы
                    родиться
                                       во всех странах,
быть всепаспортным,
                                          к панике бедного МИДа,
всеми рыбами быть
                                   во всех океанах
и собаками всеми
                                   на улицах мира.
Не хочу я склоняться
                                      ни перед какими богами,
не хочу я играть
                                 в православного хиппи,
но хотел бы нырнуть
                                          глубоко-глубоко на Байкале,
ну а вынырнуть,
                              фыркая,
                                              на Миссисипи.
Я хотел бы
в моей ненаглядной проклятой вселенной
быть репейником сирым —
                                               не то что холеным левкоем,
Божьей тварью любой,
                                          хоть последней паршивой гиеной,
но тираном — ни в коем
                                          и кошкой тирана — ни в коем.
И хотел бы я быть
                                    человеком в любой ипостаси:
хоть под пыткой в тюрьме гватемальской,
                                                   хоть нищим в трущобах Гонконга,
хоть скелетом живым в Бангладеше,
                                                                хоть нищим юродивым в Лхасе,
хоть в Кейптауне негром,
                                           но не в ипостаси подонка.
Я хотел бы лежать
                                   под ножами всех в мире хирургов,
быть горбатым, слепым,
                                          испытать все болезни, все раны, уродства,
быть обрубком войны,
                                           подбирателем грязных окурков —
лишь бы внутрь не пролез
                                               подловатый микроб превосходства.
Не в элите хотел бы я быть,
                                                но, конечно, не в стаде трусливых,
не в овчарках при стаде,
                                              не в пастырях, стаду угодных,
и хотел бы я счастья,
                                        но лишь не за счет несчастливых,
и хотел бы свободы,
                                    но лишь не за счет несвободных.
Я хотел бы любить
                                         всех на свете женщин,
и хотел бы я женщиной быть —
                                                      хоть однажды…
Мать-природа,
                                 мужчина тобой приуменьшен.
Почему материнства
                                     мужчине не дашь ты?
Если б торкнулось в нем
                                            там, под сердцем,
                                                                             дитя беспричинно,
то, наверно, жесток
                                       так бы не был мужчина.
Всенасущным хотел бы я быть —
                                                            ну, хоть чашкою риса
                                                                     в руках у вьетнамки наплаканной,
хоть головкою лука
                                   в тюремной бурде на Гаити,
хоть дешевым вином
                                        в траттории рабочей неапольской
и хоть крошечным тюбиком сыра
                                                      на лунной орбите.
Пусть бы съели меня,
                                    пусть бы выпили —
лишь бы польза была в моей гибели.
Я хотел бы всевременным быть,
                                                          всю историю так огорошив,
чтоб она обалдела,
                                  как я с ней нахальствую:
распилить пугачевскую клетку
                                               в Россию проникшим Гаврошем,
привезти Нефертити
                                    на пущинской тройке
                                                                        в Михайловское.
Я хотел бы раз в сто
                                        увеличить пространство мгновенья:
чтобы в тот же момент
                                          я на Лене пил спирт с рыбаками,
целовался в Бейруте,
                                        плясал под тамтамы в Гвинее,
бастовал на «Рено»,
                                      мяч гонял с пацанами на Копакабане.
Всеязыким хотел бы я быть,
                                                   словно тайные воды под почвой.
Всепрофессийным сразу.
                                          И я бы добился,
чтоб один Евтушенко был просто поэт,
                                          а второй (где, пока умолчу я) — подпольщик,
третий — в Беркли студент,
                                                а четвертый — чеканщик тбилисский.
Ну а пятый —
                          учитель среди эскимосских детей на Аляске,
а шестой —
                          молодой президент,
                                                            где-то, скажем, хоть в Сьерра-Леоне,
а седьмой —
                            еще только бы тряс погремушкой в коляске,
а десятый…
                          а сотый…
                                                а миллионный…
Быть собою мне мало —
                                             быть всеми мне дайте!
Каждой твари
                               и то, как ведется, по паре,
а меня,
                 поскупясь на копирку,
                                                         в неведомом самиздате
напечатали
                                 только в одном-одинешеньком экземпляре.
Я все карты смешаю!
                                      Я всех проведу, всех запутаю!
Буду тысячелик
                              до последнего самого дня,
чтоб гудела земля от меня,
                                              чтоб рехнулись компьютеры
на всемирной переписи меня.
Я хотел бы на всех баррикадах твоих,
                                                              человечество,
                                                                                       драться,
к Пиренеям прижаться,
                                           Сахарой насквозь пропылиться,
и принять в себя веру
                                          людского великого братства,
а лицом своим сделать —
                                             всего человечества лица.
Но когда я умру —
                                    нашумевшим сибирским Вийоном, —
положите меня
                            не в английскую,
                                                         не в итальянскую землю —
в нашу русскую землю,
                                                на тихом холме,
                                                                                на зеленом,
где впервые
                         себя
                                    я почувствовал
                                                                     всеми.