Григорий Ширман - Зазвездный зов. Стихотворения и поэмы

Он судия и праведный, и строгий,
Костлявые весы его скелет.
Он точно взвесил за мильоны лет
Вселенную и пыль ее дороги.

И нам покорен вечер лунорогий,
Который нами больше дня воспет,
О, тот, кто грез возница, кто поэт,
Холодные лучи как вожжи трогай.

Строкой посеребренною взмахни,
Узнай хоть раз и млечные ухабы,
И в млечном дыме звездные огни.

Пора твоя как ни была плоха бы,
Куда планета бы ни забрела,
Всегда свежа и необъятна мгла.

И океан, не знающий покоя,
Бурлит в своих угрюмых берегах.
Его косматых крыльев тяжек взмах,
Их опускание тяжеле вдвое.

И не взлететь в пространство мировое,
Не оторвать подводных черепах
От мрака дна, что смертию пропах,
И не смириться, волны успокоя.

Так песня зарождается в груди,
Кричит в ночи, но крепких строк оковы
Кует жестокий мастер взаперти.

Звездится ль купол темно-васильковый,
Иль колосится день, клоня закат, –
Ни океан, ни песня не молчат.

Я в царствование Аменготепа
Ласкал рабынь и говорил грубей,
Меня хранит священный скарабей
Бессмертием таинственного склепа.

Над сводом каменным гремят свирепо
Тяжелые колеса диких дней,
Я с вечностью лежу, мне сладко с ней,
И саркофага не дрожит закрепа.

Меня поили пальмовым вином
И в саване возили кружевном
На пышной погребальной колеснице.

И, чтоб в земле я никогда не сгнил,
В пустыне той, которая мне снится,
Мной трижды пресекали желтый Нил.

Киргизский бог с отвислым животом
Хохочет на столе передо мною,
Медь крепкой лысины блестит от зною,
И сытый лик гремит огромным ртом.

А на столе раскрыт старинный том,
Страница желтая, горбясь горою,
Мне шепчет быль... До ночи не закрою
Голодных глаз в раздумьи золотом.

Грядущего, я вижу, нож летучий
Вонзается в откормленные тучи,
И кровью жертвенной бежит гроза.

Страница шепчет: из сырой земли мы
И в землю отойдем... И мне в глаза
Хохочет громче лик неумолимый.

Как женщина безжалостна Сибилла,
Холодная заря – ее алтарь,
И ветер – дряхлый жрец, а не бунтарь,
И с дрожью зажигает он светила.

Листву он мажет кровью жертв уныло,
Он, вещих книг бессменный секретарь,
Заносит всё, что сбудется, как встарь,
Когда луна кровавая бродила.

И косо рассыпаются листы
По всем путям горбатой темноты,
Дождем летят во все концы вселенной,

И за народом падает народ,
И падает звезда окровавленной,
И дней неудержим круговорот.

Как пасти черные у нас зрачки,
Мы в ночи августа печально воем,
Средь звезд, под их усиленным конвоем
Проходим мы, любовники тоски.

Построена темница мастерски,
Один Эйнштейн, быть может, удостоен
Встряхнуть ее молчание густое
И в глину стен вонзить железный кий.

О, мутный путь, бледнеющий над нами,
О, млечный след богини голубой,
Куда зовешь серебряными снами?..

Столетия ползем мы под тобой,
И ты клубишься вьюгой, как вначале,
Когда кричали сны, а мы молчали.

Мне всё равно, Качалов или Чаплин,
Точеный Цезарь иль нескладный Тит.
Как портсигар серебряный, блестит
Наш гроб, который весело поваплен.

Рояля звуки падают по каплям,
Метелью вьются пляски Карменсит...
А сердце дохлой крысою висит,
И каменным зерном я в мире вкраплен.

Встряхнут истории зеленый пруд,
Пошли наверх гадливые поддонки
И песни дна прекрасные орут.

Уймись, мой дух неведомый и тонкий,
Чугунной тишиной укутай дно,
Пока волнам смятение дано.

В тумане, в голубом дыму курений
Лирическая корчится строка,
И кровь просачивает облака,
Банальные как лепестки сирени.

И образов зазубренные тени
Ползут с вершин, ползут издалека,
Расплескивая молнии клинка,
Как варвары на золотой арене.

И в цирке храм, и цирк во храме, Рим
Для Цезаря был тесен как темница,
Для Брута был как ночь необозрим,

О, сон времен, который миру снится,
В твоем дыму строка моя пестра,
Она кричит в кустарнике костра.

Ушли, ушли в неведомое годы,
Смирилось сердце в каменной груди,
Как пленный лев молчит, а позади
Пустынный океан былой свободы.

С ножом зенит, как жрец рыжебородый,
Ступает по песчаному пути.
Не смейте, люди, близко подойти,
Он в смерть влюблен, звериный царь природы.

И страсть, и песнь, терзавшие меня,
Теперь как падаль тлеют предо мною
На золоте распластанного дня.

Я улыбаюсь мертвому их зною,
И мрамор их костей не нужен мне,
Отдавшемуся в рабство тишине.

Строфа повисла ярче и тяжеле.
Как черное созревшее зерно,
Сухое сердце горечи полно,
И снится мне сырое подземелье.

Там все плоды, что медленно созрели,
Там всё, что вышло из земли давно
И вновь упало на земное дно...
Ужели суждено и мне, ужели?

Я распускал как крылья лепестки,
Я звезды рвал, рассудку вопреки,
Обворовать вселенную хотелось.

Но ветер, задувающий огни,
Сковал мою младенческую смелость,
Прохладней и короче стали дни.

Угрюмые, как чукчи и тунгузы,
Как жители арктических широт,
Они боятся солнца, дик фокстрот
Укрытому культурою кургузой.

Солдатской выправки хотят от музы,
Чтоб барабаном тешила народ,
Чтоб не назад звала в священный грот,
А в бой вперед, порвав святые узы.

О, как забыть, что я двуногий царь,
О, как сорвать мне звездную корону,
Сверкающую весело как встарь.

Попробую, метлою солнце трону,
Но в пепел прах, и день мой не зачах,
Порфира скуки на крутых плечах.

Еленин свет, святой, неугасимый
Ложится солнцем на толпу планет.
Его поют и всадник и поэт,
Несущиеся радуге вослед,
Ероша гриву тучи несразимой.

Еретиков и не было и нет,
Всегда, везде в крепчающие зимы
Горит весенний куст неопалимый,
Еленин свет.

Ни окрик палача, ни хриплый бред
И судороги вечных жертв режима
Ему не страшны, всё проходит мимо.
Велик и темен путь плывущих лет,
Но надо мной как факел пилигрима
Еленин свет.