Вадим Шершеневич - Стихотворения и поэмы

Послушайте! Это, в конце концов, невыносимо:
Каждый день машины, моторы и водосточный контрабас.

Это так оглушительно!

Но это необходимо,
Как то, чтобы корью захворало сердце хоть раз.

Вечерняя почта! Не угодно ль купить!

Идеальные подтяжки! Прочнейшая нить!

Синтез целого дня! Кровавое сражение!

Перепутайте все имена нежданно!
Надо именить
Лилией — Анну
И Еленой — Евгению.
Пространство и время умерли вчера!
Любовь умирает, как голубь под крышей!
А ваше настроение —
Это биржевая игра:
Я закричу — и оно, как акции, поднимается выше.

Какой огромный человек!

Чудодейственный лик!

Он расклеивает свои интонации на сердца, как на столбы!

Почему народ вокруг него изнемог, и измяк,
И перестал держаться за нижнюю юбку судьбы.

Я хотел вам прочесть отрывок величавый
Из новой поэмы: «Серенада в восемь».

Браво, браво! Просим! Просим!

Я нервно шляпу коверкаю
И слушаю звуки голоса…
Вы стоите пред этажеркою,
Заплетая волосы.

О, милая! Как жалко,
Что Вы далеко там.
Влажный запах фиалки
Меж телом и Вашим капотом.

Озираюсь на вечер душный,
Улыбаюсь с тоскою.
Вам шлю поцелуй воздушный
Тонкой рукою.

Ваши черные косы, как рамы,
Овал лица обрамляют…
Неужели не жалко Вам, Дама,
Что мой поцелуй пропадает?..

Браво, браво! Чудесно!

Ваше имя и так нам известно;
Вы слывете утонченнейшим стилистом
И поэтом влюбленным.
Мы любим внимать вашим истовым,
Горделивым звонам,
Вы улыбаетесь в стихах благородно, хотя фривольно!
Прочтите еще нам!

Довольно!

Слушайте, кретины…

Так с нами не говорит никто!
Нас обычно величают: «Милостивые государыни и государи!»

Так ведь в моей душе сотни карманов, как в пальто.
У моего мозга почтительные лица и свиные хари!
Я выну из правого кармана: «Слушайте, братья!»,
А из левого лезет: «Слушай, кретин!»
Всё равно! Я швыряю стоглавые объятья,
Незапачканные в помойке привычек и рутин.
Ведь если даже церковь привстала на цыпочки
И склонила внимательно свой купол ко мне,
Так это потому, что я новою правдою выпачкан,
А мои удары не канифоль на струне,
Не канифоль, которую можно стряхнуть.
Даже мостовые встают на дыбы мне навстречу,
Целуются рябым лицом, мне падают на грудь.
Я дымами, домами и громадами искалечен,
Вы не видали…

Мы ничего не видали!

Вы не видали, как вчера, привязанного к трамваю,
Грохоты проволокли отдых в гранитном канале.

Я всё вижу — и забываю.

У отдыха было измученное лицо, как у дня,
Он хотел спрятать голову под крыло моего биплана,
Но биплан рванулся, над отдыхом, тр…

рррр…

уня, И завор…

рррр…

чал, зар…

ррррр…

ычал тигр…

ррррр…

ом из тумана.
Я вчера встретил — верьте мне —
В переулке тишину
И закрутил ее на вертеле,
Как цыпленка.
А теперь, смотрите: я этаж восьмой
К мостовой
Пригну,
Чтоб были игрушки
У вашего ребенка,
Оттопырившего губки и ушки.
А он, как мышь, вползет в библиотеки.
Как мышь, будет грызть книги чужие и мои,
Сделает из Данта воздушного змея!
Накройте-ка
Стальной чешуей город, чтоб рай не лил слезы свои!

Он грозит указательным пальцем культуре,
Он не понимает, что культура, как таковая,
Есть вещь в себе, что тридцать первый сонет к Лауре
Значительнее лая
Трамвая.

Так ведь трамвай родился со мною;
Я помню, как он в первый бросил молоко
Лошадей, закусил женщиной нагою
И поскакал по дроби площадей далеко.
Пролетая пассажи,
Гаражи
И темноту матовую,
Блестя электроногтями, перевертывая все нельзя,
Он расколов прямой пробор улицы надвое,
По стальным знакам равенства скользя.

Если сгорят библиотеки, сгорят и мои диссертации
«Об эстетике в древней Америке у инков и омков»,
И с ними сгорят овации,
Которые мне пролили бы ладоши потомков.
Сгорят мои примечания к опискам Пушкина!
Дайте мне насладится ими хоть!

Исчерпалось лунное пиво в небесной кружке,
Завтра на аэро трясет свою бурую иноходь.

Этот человек сумасшедший! Клянусь великим поэтом,
Он не понимает того, что говорит.

А он, как чернильная клякса, высох над кабинетом,
Он величавым
Октавам
И перепетым
Сонетам
И триолетам
Такую же протухшую будущность сулит.
Он только считает опечатки в сто двадцать третьем издании Конта,
Пережевывает недомыслие Руссо и других.
Да взгляните: под юбкой синего горизонта
Копошатся руки аэропланов тугих.

Но декольтированная улица спокойна в снежной балете…

Забеременели огнями животы витрин,
У тебя из ушей вылезают дети,
С крыш свисают ноги сосулек-балерин.
Вот смотрите: стою я, зрячий и вещий,
Презирая ваш гнусный, бумажный суд.
Я зову к восстанью предметы и вещи,
Им велю сказать, что они живут.
И огромной ордою, с криком «Свобода»,
Ринутся в ваш кабинет и будуар
Крыши и зданья, столы и комоды,
Вывески и машины, и даже писсуар.
И там, где флюгера встали на страже,
Чтоб возвестить о полчищах новых ветров,
Уже падают в битве, испачканные сажей,
Полки домов.
И на вашу культуру с криком и воем,
На ваш мир святынь и книжных мощей
Огромным разливом, бессменным прибоем
Обрушится новая культура вещей.
Как флаги, заблещут красные светы
Электротеатров, и вскрикнет вождь-граммофон,
Нам порохом будет сок из котлеты,
И всё сольется в зловещем «Вон!»