Вадим Шершеневич - Стихотворения и поэмы
В громадный клетчатый платок сморкается, как будто выстрелили. Мельком, боков вырастают, тают, пролетают фигуры видений в белом. Память пошла вспять, в юное детство. И вы видали такие проблески, выблески прошлого. Трудно сдвинуть глаза с точки, в которую они ввинчены. Застывает, стынет всё… Часы что-то пробили. И всё сразу очнулось. Всё двинулось. Прошло. Всё как прежде, только странная воцарилась тишина, и в окне большом туманная только улица видна.
Старик
Говоришь ты нам ясно, но злобь абажуром
Смягчает слова, рассевая их.
В шамканьи леса протяжном и хмуром
На деревьях случалось мне видать таких.
Уходили от жен поглядеть, как небом
Ринется поле измять, затопорщить кусты,
И когда говорили, как в тишине бум,
Полыхали пламенем безумцев мечты.
Господин с бородкой
И около этих костров, потирая руки,
Потому что всё выше палец Цельсия лез,
Ночные сторожа нашей книжной муки
Кутались в тулуп, словно в тогу небес.
Поэт
Уходил на заводы, как все, кто мыслит,
Чтоб в лязганьи поршней Гоббса открыть,
А ткацких станков танцующий выслед
Вместо речей мне протягивал нить.
Я щелчком моей подписи вспугивал сотни
Нарастающих дел и банки потоком ронял,
Взгляд мой суровый, как пес в подворотне,
Сердито рычал.
Но скучно,
И скучно,
Но скучно
Быть
Сильным,
И еще мучительнее бессильным
Быть!
Я велел
Городам быстробегным и пыльным,
И они не посмели мне в лицо не вспылить!
Я велел —
И Везувий кинул свой пепел,
Эту славу сливая, как в кастрюльку яйцо!
Но напрасно я дикия горы свирепил,
И никчемно я зыкал равнинам в лицо!
Что Рубикон?
Перейден,
Перепрыган
Он шагом моим много раз!
Но когда ж попадет на свежий выгон
Мой обхудавший во хлеве глаз?!
И вот, когда золоченые щупальца счастья
Мне подали весь мир и лунный серп,
Я, последний в прекрасной поэтной династии,
Сломал всё, что начато, как фамильный герб.
И опять ухожу обнищать просторы,
Наматывать версты на щеки шин.
Это я хоронил у вчерашнего косогора
Последнего из последних мужчин!
Женщина
Говорить, что всесилен, что в мир наш ты выволок
Бредни и глыбы сна, как могучий,
А сам невзрачнее писков иволг,
И возле глаз бессонница взрыхлила кучи.
Поэт
Вот громадной толпой,
От наркоза дымчат,
Сер от никотина, шурша радужной душой,
Поджидаю, пока меня из будней вымчат
Прыткие топоты в праздник большой.
За бугром четвергов, понедельников рыжих,
За линией Волгой растекшихся сред,
Посмотрите: как криками на небе выжег
Сплошное воскресенье сумашедший поэт!
Игрок
Довольно рассказов! Средь сравнений неверных
Мне одно лишь доступно в вечерних тисках:
Это когда в кабаках и тавернах
Колода, как листья, шуршит в ветреных руках!
Второй игрок
Ну что же! Начнем! Пусть бедняга судьба
Возле каждого нас заикнется удачей,
И выкрики счастья, как гончих труба,
Зальются по первому снегу плача.
И вот: зеленою вешнью ужалишь,
И стол, словно пахота, урожаем кричит,
Копни же поглубже крапленую залежь,
Сумей же снять пенки и с могильных плит!
Садятся. Начали. Шуршат. На этого поэта смотрят не то с завистливым подозрением, не то с подозрительной завистью. Точно не определю: забыл. Уже по одному тому, что женщины, да не одна, а все: и брюнетки, и шатенки, и блондинки, — пересаживаются поближе к нему, заговаривают с ним, глазки ему строят, подмигивают ему, этому самому поэту, понятен суетливый жребий и капризный, сюрпризный бег игры. Пауза. Пауза длится. Поэт отходит от карточного стола и очень, до неприличия небрежно складывает деньги в разные карманы. Похоже, что это не на самом деле всё, а понарошку, на сцене, в театре, ну хотя бы в опере, в «Пиковой Даме», что ли, где актер, нет, не актер, а артист действительно не знает, что ему делать с этими бумажками, олицетворяющими деньги.
Поэт
Конечно, везет,
Как всегда и во что бы!
Колода, как улей, свой мед
Отдает
Мне, игроку,
И пчелы карт, которые в злобе
Других пережалили, ко мне — как к цветку!
От этого счастья я пропахнул рогожей,
Потому что на жизни всегда волочу этот куль.
И вот ухмыляются просаленной рожей
В железке — восьмерка и в покере — фуль.
Мне скучно!
Но скучно!
Облеплен удачей,
Не конца Поликратова я страшусь,
А просто мне скучно,
Как скучает зрячий,
Которому глаза промозолила Русь!
Сумасшедшее счастье дано России.
Если б сели за зеленый стол державы,
Так карта Европы и все другие,
Конечно бы, ей, не рожденной, но ржавой;
И так же, как мне, ей безвесело жутко
Встретить набожно в пространствах глухих
Девушку с глазами, как незабудка,
Женщину с сердцем вымученным, как страшный стих!
Ах, нигде,
Но нигде
Так в глуши не прославлены
Частоколы набата и всплески крестов!
Нет, нигде
Это небо так не издырявлено
Мольбами, взнесенными сквозь день до облаков!
Игрок
Опять болтовня! Если счастье — гуляка
Звонит в твой подъезд, открывай-ка скорей!
Иначе уйдет переулками мрака
И шагами проблещут цветы фонарей.
Поэт
Как швейцар недоспавший, совсем неохотно
Открываю я сердце на этот костлявенький стук,
Ведь у счастья и смерти похож оскал неплотный
И совсем одинаков злогромкий тук-тук.
Опять садится к столу. Постепенно все взгляды отпадают от поэта. Не кокетничают с ним тонкие девы, полные подведенных глаз. Не засматриваются на него пышные женщины, не подмигивают заискивающе, а пересаживаются от него, подальше усаживаются, отплывают. Всё понятно. Ход игры понятен.
Поэт
Пусть текут эти слезы уплывающих денег
По щекам моих карт за отчаянье шхер,
Но пусть завтрашний день, неврастеник,
Мошенник,
Будет мрачен и черен, но только не сер!
Я гляделся подолгу в пустоты бутылок,
Красную кровь белым вином разводил,
Но коротко подстриженных событий затылок
Меня никогда за собой не манил.
Истекал небылицами образов четких,
Пропотевши вернью вздрожавших стихов,
Но в зрачках секунд, кокетках кротких,
До дна не достал я веслом моих снов.
Я могу вам прокрикнуть то единое слово,
На котором земля помешалась вчера,
И зазвучит оно, выкрученное, хаосом снова,
И девушкой руки изломит в вечера.
Я бродил по апостолам, ночевал я в коране,
Всё, что будет, я выучил там, дилетант,
Как в грязном, закуренном земном ресторане
Замызганный проститутками прейскурант.
Не видал я шагов рыдающих великанов,
Но ведь знаю, что плачут, и не слезы, а гной!
А он кляксами зеленых океанов
Затопляет прыжок мировой!
Отходит к окну. Вдруг выучился плакать, плакать хорошими, детскими, важными слезами. Стоит, стынет и никнет у окна с красными, как после поцелуев губы, глазами.
Поэт
Вот кричал я.
Но в радости, в стоне ли,
В устали камней святых, как поэту слова,
Где вы, уютные, милые, поняли,
Чтоб в небо упёрлась моя голова?!
Я согнусь, если надо,
Если надо —
Вспрямею,
Если надо —
Криком согрею
Иззябь тишине,
Если надо —
Суматоху тишиною проклею!
Почему ж ничего не надо
Мне?!
О, дни мои глупые! Какой исковерк вы
Привлечете тому, кто ненужью томим?!
Вот пойду я, невзрачный,
В мрачныя
Церквы,
Как товарищ детства, поболтаю с ним.
Я спокойное лицо его мольбой
Изуродую,
Мы поймемся с ним, мы ведь оба пусты,
Уведу я его за собой,
Безбородого,
Ночевать под мосты.
А если он мне поможет, как сирым
Когда-то помог он распятой душой,
Его высоко подниму я над миром,
Чтобы всем обнаружить, какой
Он большой!!!
Шатко и валко проходит, ходит к выходу. Шаги стучат по заглушающим коврам, как сердце, говорящее, стучащее любимому вслед: Милый! Милый! Милый! Бельмами поблескивает за окном вьюга блоковская, мятельная, пурговая, снеговая да такая белая, белая, без конца. К отходящему из действия поэту подбегает прислуживающий мальчик и что-то лукавое спрашивает, затаенно предлагает, по-нехорошему. Поэт улыбко глядит на него. Посмотрел в присталь, в упор, быстро отвечает, кинул слово и в двери. Тут…
