Владимир Маяковский - Том 7. Стихотворения, очерки 1925-1926

На Четвертых Лихоборах
непорядков —
       целый ворох.
Что рабочий?!
       Даже люди
очень крупного ума
меж домами,
      в общей груде,
не найдут
     свои дома.
Нету места странней:
тут и нечет
     и чет
по одной стороне
в беспорядке течет.
Замечательный случай,
          единственный в мире:
№ 15,
   а рядом —
        4!
Почтальон,
     хотя и сме́тлив,
верст по десять мечет петли.
Не встретишь бо̀льших комиков,
хоть год скитайся по̀ миру.
Стоят
   три разных домика,
и все —
    под пятым номером…
Пришел почтальон,
         принес перевод.
Каждый —
     червонцы
          лапкою рвет:
— Это я, мол,
       пятый номер,
здесь
   таких
     и нету кроме.—
Но зато
    должника
не разыщешь
      никак.
Разносящему повестки
перемолвить слово не с кем,
лишь мычат,
      тоской объяты:
— Это
   следующий — пятый!
Обойдите этажи —
нет
  таких
     под этот номер.
Если
   здесь
     такой и жил,
то теперь
     помер. —
Почтальоны
      сутки битые
летят.
   Пот течет водой.
На работу
     выйдут бритые,
а вернутся —
       с бородой.
После этих
     запутанных мест
прошу побывать
          под вывеской
              КРАСНЫЙ КРЕСТ
(Софийка, 5).
      Из 30 сотрудников —
15 ответственные;
таким
   не очень трудненько,
дела
  не очень бедственные.
Без шума
    и давки
получают
     спецставки.
Что за ставочка!
       В ей —
чуть не двадцать червей!
Однажды,
     в связи
        с режимом экономии,
у них
   вытягиваются физиономии.
Недолго завы морщатся,
зовут
   к себе
      уборщицу.
Зампомова рука
тычет ей
вместо сорока
20 рублей.
Другая рука,
      по-хозяйски резвая,
уже
  курьеру
      ставку урезывает.
Клуб ответственных
         не глуп —
устроился
     не плохо,
сэкономил
     с лишним рупь
на рабочих крохах.
По-моему,
     результаты
          несколько сла̀бы.
С этими
    с экономиями самыми —
я бы
   к некоей бабушке послал бы
подобных помов с замами.
Подсказывает
      практический ум:
с этого
   больше
       сэкономишь сумм.

Стой, товарищ!
       Ко всем к вам
доходит
    «Рабочая Москва».
Знает
   каждый,
       читающий газету:
нет чугуна,
     железа нету!
Суются тресты,
суются главки
в каждое место,
во все лавки.
А на Генеральной,
         у Проводниковского дома —
тысяча пудов
      разного лома.
Надорветесь враз-то —
пуды повзвесьте!
Тысяч полтораста,
а то
  и двести.
Зѐмли
   слухами полны́:
Гамбург —
      фабрика луны.
Из нашего количества
          железа и чугуна
в Гамбурге
     вышла б
         вторая луна.
Были б
      тысячи в кармане,
лом
  не шлепал по ногам бы.
Да, это
   не Германия!
Москва,
    а не Гамбург!
Лом
  у нас
     лежит, как бросят, —
благо,
   хлеба
      лом не просит.
Если б
   я
    начальством был,
думаю,
    что поделом
я бы
   кой-какие лбы
бросил бы
     в чугунный лом.
Теперь
    перейду
        к научной теме я.
Эта тема —
      Сельхозакадемия,
не просто,
     а имени
Тимирязева.
Ясно —
    сверху
       снег да ливни,
ясно —
    снизу грязь вам…
А в грязи
     на аршин —
масса
   разных машин.
Общий плач:
      полежим,
РКИ подождем.
Разве ж
    в этом режим,
чтоб ржаветь под дождем?
Для машины
      дай навес —
мы
     не яблоки моченые…
Что
  у вас
     в голове-с,
господа ученые?
Что дурню позволено —
           от этого
                 срам
ученым малым
       и профессорам.
Ну и публика!
      Пожалела рублика…
Что навес?
     Дешевле лука.
Сократили б техноруков,
посократили б должности —
и стройся
     без задолженности!
Возвели б сарай —
не сарай,
    а рай.
Ясно —
    каждый
        скажет так:
— Ну, и ну!
      Дурак-то!
Сэкономивши пятак,
проэкономил трактор.

По улицам,
     посредине садов,
меж сияющих клубных тетерей
хулиганов
     различных сортов
больше,
    чем сортов бактерий.

По окончании
       рабочего дня,
стакан кипяченой зажав в кулачике,
под каждой крышей Союза бубня,
докладывают докладчики.
Каждая тема —
        восторг и диво —
вмиг выясняет вопросы бытья.
Новость —
      польза от кооператива,
последняя новость —
          вред от питья.
Пустые места
       называются — дыры;
фиги
   растут
      на Лиге наций;
дважды два
      по книгам — четыре;
четырежды четыре —
          кругом шестнадцать.
Устав,
   отходят ко сну культпросветчики
и видят
    сквозь музыку храпа мерненького:
Россия,
    затеплив
        огарок свечки,
читает
    взасос
       политграмоту Бердникова.
Сидит,
    читает,
       делает выписки
до блеска
     зари
       на лысине шара.
А сбоку
    пишет с него Либединский,
стихи
   с него
      сочиняет Жаров.
Иди и гляди —
       не жизнь,
            а лилия.
Идиллия.

А пока
   докладчики преют,
народ почему-то
        прет к Левенбрею.
Еле в стул вмещается парень,
один кулак —
       четыре кило.
Парень взвинчен.
        Парень распарен.
Волос штопором.
        Нос лилов.
Мозг его
    чист от мыслей сора.
Жить бы
     ему
       не в Москве,
            а на Темзе.
Парень,
    возможно,
        стал бы боксером,
нос бы расшиб
       Карпантье и Демпси.
Что
  для него
      докладчиков сонм?
Тоже
   сласть
      в наркомпросной доле!
Что он
    Маркс
       или Эдисон?
Ему
  телефоны выдумывать,
            что ли?
Мат,
  а не лекции
        соки корней его.
Он
  не обучен
      драться планово.
Спорт —
     по башке бутылкой Корнеева,
доклад —
     этажом обложить у Горшанова.
Парень выходит,
        как в бурю на катере.
Тесен фарватер.
        Тело намокло.
Парнем разосланы
         к чертовой матери
бабы,
   деревья,
       фонарные стекла.
В полтротуара болтаются клёши,
рубашка-апаш
       и кепка домиком.
Кулак
    волосатей, чем лучшая лошадь,
и морда —
     на зависть циркачьим комикам.
Лозунг дня —
       вселенной в ухо! —
Все, что знает башка его дурья!
Бомба
   из матершины и ухарств,
пива,
   глупости
       и бескультурья.
Надо помнить,
       что наше тело
дышит
    не только тем, что скушано, —
надо
   рабочей культуры дело
делать так,
     чтоб не было скушно.