Уильям Блейк - Поэзия английского романтизма XIX века
И Жизнь-и-в-Смерти начинает вершить кару над Старым Мореходом.
И двести душ из тел ушли —
В предел добра иль зла?
Со свистом, как моя стрела,
Тяжелый воздух рассекли
Незримые крыла».
Часть четвертая
Брачный Гость пугается, думая, что говорит с Призраком.
«Пусти, Моряк! Страшна твоя
Иссохшая рука.
Твой мрачен взор,[113] твой лик темней
Прибрежного песка.
Боюсь твоих костлявых рук,
Твоих горящих глаз!»
Но Старый Мореход, убедив его в своей телесной жизни, продолжает свою страшную исповедь.
«Не бойся, Брачный Гость, — увы!
Я выжил в страшный час.
Один, один, всегда один,
Один и день и ночь!
И бог не внял моим мольбам.
Не захотел помочь!
Он презирает тварей, порожденных Спокойствием,
Две сотни жизней Смерть взяла,
Оборвала их нить,
А черви, слизни — все живут,
И я обязан жить!
и сердится, что они живы, меж тем как столько людей погибло.
Взгляну ли в море — вижу гниль
И отвращаю взгляд.
Смотрю на свой гниющий бриг —
Но трупы вкруг лежат.
На небеса гляжу, но нет
Молитвы на устах.
Иссохло сердце, как в степях
Сожженный Солнцем прах.
Заснуть хочу, но страшный груз
Мне на зеницы лег:
Вся ширь небес и глубь морей
Их давит тяжестью своей,
И мертвецы — у ног!
В мертвых глазах читает он свое проклятие.
На лицах смертный пот блестел,
Но тлен не тронул тел.
Как в смертный час, лишь Гнев из глаз
В глаза мои глядел.
Страшись проклятья сироты —
Святого ввергнет в ад!
Но верь, проклятье мертвых глаз
Ужасней во сто крат:
Семь суток смерть я в них читал
И не был смертью взят!
И в своем одиночестве и в оцепенении своем завидует он Месяцу и Звездам, пребывающим в покое, но вечно движущимся. Повсюду принадлежит им небо, и в небе находят они кров и приют, подобно желанным владыкам, которых ждут с нетерпением и чей приход приносит тихую радость.
А Месяц яркий плыл меж тем
В глубокой синеве,
И рядом с ним плыла звезда,
А может быть, и две.
Блестела в их лучах вода,
Как в инее — поля.
Но, красных отсветов полна,
Напоминала кровь волна
В тени от корабля.
При свете Месяца он видит божьих тварей, рожденных великим Спокойствием.
А там, за тенью корабля,[114]
Морских я видел змей.
Они вздымались, как цветы,
И загорались их следы
Мильонами огней.
Везде, где не ложилась тень,
Их различал мой взор.
Сверкал в воде и над водой
Их черный, синий, золотой
И розовый узор.
Их красота и счастье.
О, счастье жить и видеть мир —
То выразить нет сил!
Я ключ в пустыне увидал —
И жизнь благословил.
Он благословляет их в сердце своем.
Я милость неба увидал —
И жизнь благословил.
И чарам наступает конец.
И бремя сбросила душа,
Молитву я вознес,
И в тот же миг с меня упал
В пучину Альбатрос.
Часть пятая
О, сон, о, благодатный сон!
Он всякой твари мил.
Тебе, Пречистая, хвала,
Ты людям сладкий сон дала,
И сон меня сморил.
Милостью Пречистой Матери Старого Морехода освежает дождь.
Мне снилось, что слабеет зной,
Замглился небосвод
И в бочках плещется вода.
Проснулся — дождь идет.
Язык мой влажен, рот мой свеж,
До нитки я промок,
И каждой порой тело пьет
Животворящий сок.
Встаю — и телу так легко:
Иль умер я во сне?
Или бесплотным духом стал
И рай открылся мне?
Он слышит какие-то звуки и видит странное движение в небесах и в стихиях.
Но ветер прошумел вдали,
Потом опять, опять,
И шевельнулись паруса
И стали набухать.
И воздух ожил в вышине!
Кругом зажглись огни.
Вблизи, вдали — мильон огней,
Вверху, внизу, средь мачт и рей,
Вкруг звезд вились они.
И ветер взвыл, и паруса
Шумели, как волна.
И ливень лил из черных туч,
Средь них плыла Луна.
Грозой разверзлись недра туч,
Был рядом серп Луны.
Воздвиглась молнии стена,
Казалось, падала она
Рекою с крутизны.
В трупы корабельной команды вселяется жизнь, и корабль несется вперед;
Но вихрь не близился, и все ж
Корабль вперед несло!
А мертвецы, бледны, страшны,
При блеске молний и Луны
Вздохнули тяжело.
Вздохнули, встали, побрели,
В молчанье, в тишине.
Я на идущих мертвецов
Смотрел, как в страшном сне.
А ветер стих, но бриг наш плыл,
И кормчий вел наш бриг.
Матросы делали свое,
Кто где и как привык.
Но каждый был, как манекен,
Безжизнен и безлик.
Сын брата моего стоял
Плечо к плечу со мной.
Один тянули мы канат,
Но был он — труп немой».
но не души людские, не демоны земли или срединной сферы воздуха вселяются в них, а духи небесные, блаженные духи, посланные заступничеством святых.
«Старик, мне страшно!» — «Слушай Гость,
И сердце успокой!
Не души мертвых, жертвы зла,
Вошли, вернувшись, в их тела.
Но светлых духов рой.
И все, с зарей оставив труд,
Вкруг мачты собрались,
И звуки сладостных молитв
Из уст их полились.
И каждый звук парил вокруг —
Иль к Солнцу возлетал.
И вниз неслись они чредой,
Иль слитые в хорал.
Лилась то жаворонка трель
С лазоревых высот,
То сотни щебетов иных,
Звенящих в зарослях лесных,
В полях, над зыбью вод.
То флейту заглушал оркестр,
То пели голоса,
Которым внемля в светлый день,
Ликуют небеса.
Но смолкло все. Лишь паруса
Шумели до полдня.
Так меж корней лесной ручей
Бежит, едва звеня,
Баюкая притихший лес
И в сон его клоня.
И до полудня плыл наш бриг,
Без ветра шел вперед,
Так ровно, словно кто-то вел
Его по глади вод.
Послушный силам небесным, одинокий Дух Южного полюса ведет корабль к Экватору, но требует мести.
Под килем, в темной глубине,
Из царства вьюг и тьмы
Плыл Дух, он нас на север гнал
Из южных царств зимы.
Но в полдень стихли паруса,
И сразу стали мы.
Висел в зените Солнца диск
Над головой моей.
Но вдруг он, словно от толчка,
Сместился чуть левей
И тотчас — верить ли глазам? —
Сместился чуть правей.
И, как артачащийся конь,
Рывком метнулся вбок.
Я в тот же миг, лишившись чувств,
Упал, как сбитый с ног.
Демоны, послушные Духу Южного полюса, незримые обитатели стихий, беседуют о его мстительном замысле, и один из них рассказывает другому, какую тяжелую долгую епитимью назначил Старому Мореходу Полярный Дух, возвращающийся ныне к югу.
Не знаю, долго ль я лежал
В тяжелом, темном сне.
И, лишь с трудом открыв глаза,
Сквозь тьму услышал голоса
В воздушной вышине.
«Вот он, вот он, — сказал один, —
Свидетелем Христос —
Тот человек, чьей злой стрелой
Загублен Альбатрос.
Любил ту птицу мощный Дух,
Чье царство — мгла и снег.
А птицей был храним он сам,
Жестокий человек».
И голос прозвенел другой,
Но сладостный как мед:
«Он кару заслужил свою
И кару понесет».
Часть шестая
