Александр Амфитеатров - Отравленная совесть. Роман
Совпадение этого обстоятельства с его подозрениями озадачило его. Старуха энергично потрясла головою:
— Нет, мой не врет. Вы знаете, как я аккуратна.
— Но в таком случае… Людмила Александровна либо почему-то ехала к вам вместо четырех часов целые сутки, либо провела эти сутки неизвестно где?
— Выходит, что так….
— Вы не пробовали спрашивать ее об этом?
— Нет.
— Почему?
Елена Львовна опустила глаза:
— Страшно, Аркадий Николаевич, сказала же я вам. А вдруг она ответит что-нибудь такое… Каково будет слушать мне, старухе? Ведь она мне не чужая.
Сердецкий вздохнул и почесал себе переносье.
— В делах, подобных ревизановскому, — начал он, — мне всегда страшно одно: судебная ошибка… чтобы не пострадал невинный человек. Эта Леони… камелия эта, арестованная сначала… какой опасности она подвергалась!
Елена Львовна зорко смотрела на него.
— Но ведь ее выпустили, — сухо сказала она, — что же ее жалеть?
— Дело не кончено. Не Леони, так другую заподозрят…
— Аркадий Николаевич! Да ведь надо же найти наконец, кто виноват?!
Сердецкий долго молчал и наконец, глядя в другую сторону, отозвался глухим голосом:
— Да, Елена Львовна! надо найти, кто виноват! И меня изумляет и огорчает: зачем Людмила Александровна не хочет помочь этим поискам?
Елена Львовна шумно поднялась с места:
— Людмила?!
— Да, да, Людмила, десять, сто, тысячу раз Людмила, — раздраженно заторопился Сердецкий.
— Вы… вы думаете…
— Я ничего не думаю, — остановил ее литератор, — я только пробую разные предположения, строю хоть сколько-нибудь возможные системы… Ревизанов когда-то считался женихом Людмилы Александровны… Скажите, Елена Львовна, не обижаясь напрасно за нашу общую любимицу: вы не думаете, что старая любовь не ржавеет? и что… тьфу, черт! как трудно говорить о подобных вещах, когда дело касается близкого человека…
— Я понимаю вас, Аркадий Николаевич, — печально сказала Елена Львовна. — Но — нет! Ревизанов был слишком противен Людмиле, она его ненавидела…
— Вот именно, как вы изволили выразиться, он был ей уж как-то с_л_и_ш_к_о_м противен, точно напоказ… Под такою откровенною ненавистью очень часто таится скрытая влюбленность… А ведь покойный был — надо же признаться — мужчина обаятельный и, кроме того, нахал великий: обстоятельство весьма важное. Донжуаны его типа видят женщину насквозь и показных ненавистей не боятся. Они умеют ловить момент. Сейчас — негодяй! мерзавец! презренный! А через минуту — случится чувственный порыв да подвернулись своевременно мужские объятия, дерзкие, безудержные, — глядь, вот тебе на! и уже не негодяй, а милый, хороший, прекрасный…
— Следовательно, по вашему мнению…
— По моему мнению, Ревизанов увлек Людмилу Александровну; между ними, вероятно, были свидания; и… и тогда объясняется, где провела она свои таинственные сутки, когда ее не было ни дома, ни у вас в деревне…
Елена Львовна сурово молчала.
— Не похоже все это на Людмилу, — сказала она наконец тихо, с сомнением в голосе.
Литератор пожал плечами:
— А между тем все данные говорят за мое предположение. И ее таинственное исчезновение, и этот посмертный интерес к человеку, которого она будто бы ненавидела, и удрученное состояние, небывалая замкнутость в самой себе, очень похожая на раскаяние, на поздние угрызения совести…
Елена Львовна вздрогнула.
— В чем? — быстро вскрикнула она, бледнея.
Сердецкий, не глядя, ответил странным, протяжным голосом:
— Как в чем? Да разве может легко отозваться падение на такой женщине, как Людмила Александровна?
У Елены Львовны отлегло от сердца, и краска возвратилась на лицо ее.
— Да… вы вот о чем, — пролепетала она.
А он говорил, делая вид, что не замечает ее волнения.
— Сдается мне, что они — Ревизанов и Людмила Александровна — виделись в ночь пред тем, как этот несчастный был зарезан…
— Но ведь в таком случае!.. — вскричала Елена Львовна.
— Что? — холодно спросил Сердецкий.
— В таком случае, — пролепетала Алимова, — ее могут… тоже… подозревать…
Длилось долгое молчание, прежде чем Сердецкий заговорил снова.
— Подозревать Людмилу Александровну в убийстве Ревизанова, — сказал он решительно, — конечно, бессмысленно. Я думаю проще. В вечер перед убийством она имела с ним свидание…
— Когда? Официант Иоган служил ему, и он был один еще в двенадцатом часу ночи.
— Разве не приезжают на свидания и позже двенадцати часов? Они расстались, Людмила поехала в деревню к вам, а Ревизанов был тою же ночью зарезан.
— Кем, Аркадий Николаевич? кем? Ведь уже установлено, что убийца — дама!
— Господи помилуй! Установлено… Да кто же это установил? Непогрешимые какие!.. Потому что дама была у Ревизанова в ночь его смерти, — так дама и зарезала его непременно? А если дама эта ушла, да не затворила за собой дверей, да, вместо нее, вошел первый попавшийся лакей или жилец гостиницы и покончил с Андреем Яковлевичем?.. Ведь даже трудно установить, был он ограблен или нет… Почем знать, сколько было у него денег с собою?.. А разве уж обязательно: если убийство с грабежом, то вор должен обобрать с жертвы все деньги, часы, цепочку, перстни? Зачем? Цапнул из бумажника несколько пачек кредиток — и готово: обеспечен на всю жизнь, только беги да не попадайся. Нет, что Людмила Александровна причастна к смерти Ревизанова, — этому я не верю и этого не предполагаю. Но что она была с ним в близких отношениях и могла бы лучше, чем кто-либо, о_д_н_а она могла бы дать сведения о его предсмертных часах и таким образом бросить хоть слабый луч света на это темное дело — вот в чем я, наоборот, почти уверен.
Елена Львовна сидела, нерешительно разводя руками.
— Не могу поверить, не могу вообразить… Связь, возобновленная после восемнадцати лет… и если бы вы знали, как резко была она порвана, при каких тяжелых обстоятельствах! Если Людмила когда-либо кого ненавидела, так это именно покойного, и имела основание: он стоил ненависти, потому что поступил с нею очень гнусно…
— «Чем меньше женщину мы любим, тем больше нравимся мы ей»… Забыли?
— Да и ему-то что за неволя была за нею гоняться? Он — избалованный Дон-Жуан, а она уже не первой молодости…
— А прихоть? Да и что вы говорите: избалованный… не первой молодости. Людмила до сих пор красавица — на какой угодно избалованный вкус. А этих пресыщенных прихотников я знаю. Подобный господин способен преследовать женщину даже без всякой любви, а просто потому, что вот оригинально: потому, что она Верховская, что у нее чудная репутация, прекрасные взрослые дети, что она не имеет и никогда не имела любовника, и есть свинское блаженство осквернить все это, растоптать, залить грязью…
— Не верю, Аркадий Николаевич… Представить себе не могу.
Оба замолчали.
— А впрочем, — тяжело вздохнула Алимова, — все бывает… все! враг горами качает. У меня-то, пожалуй, больше, чем у всех других, оснований поверить вашему объяснению. Может быть, и так в самом деле: и впрямь согрешила, а теперь казнится… Эх, горе, горе, горе — слабость наша женская!
XXIX
Олимпиада Александровна Ратисова сильно закружилась в зимнем сезоне. Судьба ниспослала веселой грешнице в дар какого-то необыкновенно лохматого пианиста, одаренного, как говорили знатоки, великим музыкальным талантом, но еще большим — пить шампанское, по востребованию, когда и сколько угодно, оставаясь, что называется, ни в одном глазу. Как ни вынослив был злополучный Иосаф, однако на этот раз не выдержал: супруга афишировала свой новый роман уж слишком откровенно. Он сделал Олимпиаде Алексеевне страшную сцену, на которую в ответ, кроме хохота, ничего получить не удостоился — и уехал в самарское имение дуться на жену… По отъезде мужа Олимпиада совсем сорвалась с цепи: к пианисту она скоро охладела, но его заменил скрипач; скрипача — присяжный поверенный; поверенного — молодой, входящий в моду, женский врач…
— Как хотите, тетушка, а это уж слишком! — возмущался ее подвигами Синев, с которым она откровенничала по-прежнему. — Ну, пошалили — и будет! Надо же когда-нибудь и честь знать.
Ратисова лукаво смотрела на него:
— А зачем?
— Как зачем?..
— Да так: вот ответь мне, пожалуйста, прямо и определенно: зачем мне твою честь знать?
— Да не мою, а вашу — свою собственную!
— Эва! А ты слыхал Пашу-цыганку?
— Ну-с?
— Так у нее песенка была:
Кому какое дело,
Что с кумом я сидела?
Ну, кому какое дело
До чужого тела?!
— Но, помилуйте… ведь про вас весь город кричит…
— И пусть кричит. Если кричит, значит, у него есть голос. Ему же лучше.
— Да ведь Мессалиною вас ругают.
