Василе Александри - Александри В. Стихотворения. Эминеску М. Стихотворения. Кошбук Д. Стихотворения. Караджале И.-Л. Потерянное письмо. Рассказы. Славич И. Счастливая мельница

Серебрясь, луна рождает
Белоструйные туманы,
И они плывут над полем,
И светлы и легкотканны.

А цветы на посиделках
Рвут обрывки сети черной,
На одежды ночи нижут
Самоцветов ярких зерна.

Над озерной тихой гладью,
Тенью облачной одетой,
Где колышутся, сменяясь,
Струи мрака, струи света,

Отводя камыш рукою,
Девушка стоит безмолвно,
Красные бросает розы
В зачарованные волны.

Чтобы вызвать чей-то образ,
Наклонилась над водою:
Ведь закляты эти воды
С давних пор святой Средою.

Розы девушка бросает,
Чтобы тень явилась чья-то:
Ведь издревле эти розы
Пятницей святой закляты.

Смотрит… Золотятся косы
В лунном трепетном сиянье,
В голубых глазах мерцают
Все легенды, все сказанья.

До краев в кувшинках желтых,
Дремлет озеро лесное,
Нежно лодку убаюкав
Чуть заметною волною.

Вдоль по берегу тропинкой
Я иду, и в сердце дрожь:
Ты вот-вот камыш раздвинешь
И на грудь мне упадешь.

Мы с тобою сядем в лодку,
Поплывем, обнявшись дружно.
Я невольно брошу весла.
Ты оставишь руль ненужный.

Властно нас обнимут чары,
Ласка лунного сиянья,
В камышах шуршащий ветер,
За кормой волны журчанье…

Никого… Мечта напрасна…
Все один, куда б ни шел ты.
Только озеро лесное
До краев в кувшинках желтых.

К ручейку, что чуть трепещет,
В лес ко мне приди скорей,
На заветную поляну,
В темной зелени ветвей.

Поспеши ко мне в объятья,
Упади на грудь опять,
Чтобы легкой ткани дымку
С твоего лица убрать.

У ручья, в душистой чаще,
Сладко будет нам одним,
Здесь тебя осыплют липы
Цветом трепетным своим.

Златокудрую головку
Низко-низко наклони,
Только розовые губы
Ты оставишь для меня…

Нам приснится сон счастливый;
Дуновенье ветерка
Переливы тихой песни
Донесет издалека.

И опять, под песню леса,
Мы притихнем, засыпая.
Станут нас баюкать липы,
Легким цветом осыпая.

Под крыло головку спрятав,
Сном голубка почивает,
В лунном свете оперенье
Перламутром отливает.

В небе высыпали звезды
 И на мир глядят, мигая.
Ночь безмолвна. Только гальку
Шевелит волна речная.

Месяц красный, как жаровня с раскаленными углями,
Озаряет лес и замок, вознесенный над холмами,
И потоков бурных воды, ниспадающие с круч;
На безжизненные скалы он бросает яркий луч:
Крепостные стены встали, на утесы опираясь,
И смельчак скользит над бездной, по отвесу вверх взбираясь.
Он цепляется за камни, он по выступам ползет,
Наконец, окна достигнув, он ломает переплет,
Проникает в амбразуру и неслышною стопою
Пробирается тихонько к потаенному покою.
Сквозь решетки узких окон светит кроткая луна,
Как в цветах переплетенных, в них запуталась она.
И куда лучи проникнут, там полы белее мела,
А в углах, где их не видно, сажа темени осела.
Ткань, прозрачней паутины чудодея-паука,
Вся блестя и колыхаясь, словно льется с потолка.
Ткань готова оборваться, пасть под тяжестью бессчетных
Переливчатых каменьев, самоцветов искрометных.
Там, за пологом, принцесса, в бликах ласковой луны,
На высоком, пышном ложе видит радужные сны.
То, что лик ее округлый, как заря, лучист и светел.
Сквозь струящиеся ткани мигом юноша заметил.
Непослушная застежка расстегнулась над плечом,
Тело девушки сияет в целомудрии своем.
Золотые кудри смело разметались по подушкам,
Голубою тенью жилки от висков сбегают к ушкам,
А на лбу точеном брови изгибаются дугой,
Их природа начертала неповторною чертой.
И ресницы чуть трепещут, как густые опахала,
И рука ее повисла так беспомощно, устало.
Жаром юности тревожной грудь принцессы налита.
Чуть дыханье приоткрыло непорочные уста,
Несравненная улыбка шевелит их еле-еле,
И рассыпанные розы увядают на постели.
Он срывает тонкий полог, к ложу быстро подойдя,
И слетают на пол брызги самоцветного дождя.
Он глазам своим не верит, он исполнен восхищенья:
Непостижна прелесть девы и очам воображенья.
Над красавицей склонившись и, себя не помня сам,
Припадает он губами к свежим девственным губам,
А потом кольцо снимает с указательного пальца
И… внезапно исчезает… Поищи теперь скитальца!

А наутро с изумленьем видит юная принцесса,
Что ее бескровны губы и… оборвана завеса…
Дева думает: «О, радость! Может быть, вчера ко мне
Збурэтор[40] являлся смуглый, чтоб умчать меня во сне?»

Пусть о девах каждый судит благосклонно или злобно,
Но красавица Нарциссу[41] сразу сделалась подобна:
Увидав в зеркальной глади облик, влагой отраженный,
Он пред ним застыл навеки и стоит завороженный.
И любой, кто в это время королевну ни застал бы,
Кто врасплох пред зеркалами вдруг ее ни увидал бы,
Тот не мог бы не заметить, как она, собой любуясь,
Глаз от стекол не отводит, и смущаясь, и волнуясь.
Тот бы понял, что случилось, и вздохнул бы — как ни странно;
Дева юная постигла красоту свою нежданно, —
Образ вдруг пред ней представший, отраженный зеркалами,
Со снопом волос лучистых и с бездонными глазами.
Созерцая совершенство ослепительного тела,
Королевна молодая вспоминает то и дело:
«Я не знаю явь ли это, сон приснился ли чудесный,
Но входил ко мне красавец чернокудрый, неизвестный.
И с тех пор, о нем тоскуя, и с тех пор, томясь в разлуке,
Я к пришельцу простираю умоляющие руки.
То горюя, то внимая зову сладостной надежды,
В волоса я одеваюсь, как в роскошные одежды.
От любви, от ожиданья розовее стал румянец…
Почему же не приходит снова милый чужестранец?
Изгибая стан свой стройный, я пред зеркалом танцую…
Разве где-нибудь найдет он краше девушку другую?
Я люблю себя за то лишь, что меня любить он может.
О мой рот! Смотри — не выдай то, что помыслы тревожит.
Пусть никто о том не знает, даже он, мой друг любимый,
Он, ко мне в покой вступивший силой чар непостижимой».

Еженощно приходил он в час всеобщего молчанья,
И принцесса просыпалась от горячего лобзанья.
Дева юношу однажды удержала у себя,
Поглядев в глаза с мольбою, начала шептать любя:
— Нет! Останешься со мною ты, доныне чуждый счастью.
Я стремлюсь к тебе всем сердцем, и полна я нежной страстью.
Ты не думай, что на свете нет души тебе родной,
Что бродить ты вечно должен тенью скорбной и немой.
Ты не будешь жить отныне всем чужой и одинокий:
Ты теперь мой добрый гений, мой избранник грустноокий. —
Он садится с нею рядом, обнимает гибкий стан,
Светом слов ее любовных лик принцессы осиян.
Молвил юноша: «Впервые я глаза увидел сказки.
Смысл речей твоих неясен, но я слышу трепет ласки.
Блеску молнии подобен золотой желанный сон,
Лишь тебя рукой касаюсь, мне тотчас же снится он.
Счастлив я, когда ты смотришь все нежнее и нежнее,
И твоих волос сиянье по моей струится шее;
Счастлив я, когда, желая к сердцу милого прильнуть,
Ты свое лицо положишь мне доверчиво на грудь;
Счастлив я, когда целую кожу плеч твоих атласных
И в твоем дыханье чую сладость наших чувств согласных;
Счастлив я, когда в волненье даришь ты свои уста,
И сердца в изнеможенье, и сбывается мечта».
Им друг другу бы хотелось в этот миг сказать так много.
Но любовь — плохой учитель цицероновского слога.
Поцелуй — красноречивей всех обычных слов земных:
И ликующим влюбленным в миг блаженства не до них.
В темноте лицо принцессы обожгло румянцем алым,
Волоса ее укрыли, словно брачным покрывалом.

Исхудала королевна, побледнела — так и вянет.
Ни кровинки в ней не стало — каждый скажет, кто ни взглянет.
Кажется она усталой, озабоченной и хмурой
И слезинки вытирает мягкой прядью белокурой;
И становится все тоньше, молчаливей и печальней.
У окна она томится в отдаленной тихой спальне:
Вьется жаворонок в небе — с ним письмо послать бы другу…
Он не голубь, он не может оказать в беде услугу.
Птица скоро улетает — хорошо ей на просторе!
А принцессу ожидают те же слезы, то же горе.
Ты не плачь, не плачь, принцесса! Не тумань очей слезами!
Знай, что есть большое сходство между небом и глазами:
Звезды падают, как капли, в час ночной — алмаз к алмазу,
Но ведь небо не роняет все свои алмазы сразу.
Что бы было, если б звезды все исчезли с небосвода!
Если б тусклой, мертвой стала вся уснувшая природа!
Есть же разница — пойми ты — между ночью звездноликой
И беззвездной ночью, темной, словно склеп в пустыне дикой.
Слезы красят, если плакать понемногу, королевна,
Но какою же ты будешь, в них купаясь ежедневно?
Слезы смоют тот румянец, что на щечках белоснежных
Плач убьет без сожаленья голубую тайну ночи,
Он детей погубит неба — звездные погасит очи.
А какой безумец спрячет в пепел чудный блеск сапфира,
Чтоб красы его лишились все, кто любит прелесть мира?
Красоту свою сжигаешь этим плачем ежечасным.
Позабыв, что в ней отрада всех, кто знает толк в прекрасном.

Эх, король! О чем ты думал, седовласый, бородатый?
Не мозги, а сор с трухою в голове твоей кудлатой.
Эх, король, отец безумный, за порог прогнавший дочку,
Знать, раскаяньем терзаясь, не одну провел ты ночку.
Проглядел глаза ты, стоя на высокой круглой башне…
Ты беднее всех убогих стал теперь, богач вчерашний.
Ты прогнал ее, жестокий, от стола и от камина,
И она в хибарке нищей родила малютку-сына.
Приказал ты отыскать их всем придворным челядинцам,
Но никто не возвратился ни с принцессою, ни с принцем.

Сер осенний долгий вечер, и в глухой лесной тиши
Зыбь озерная уходит укрываться в камыши.
Лес вздыхает еле слышно, лист последний отряхая.
Покоробившись, мертвеет на земле листва сухая.
С той поры, как лес унылый потерял листвы убор.
Может многое увидеть с высоты луны дозор.
Вот обламывает ветки ветер, взбалмошный и злющий;
Вот ручьи бегут в овражках, что лесной скрывались гущей;
Вот у края, где пониже почерневший мрачный лес,
Кто-то, выйдя на равнину, зашагал наперерез.
Он! Волшебник чернокудрый, о принцессе позабывший, —
О принцессе, столь прекрасной и навеки полюбившей.
По равнине обнаженной вдаль стремится чародей,
А навстречу мальчик гонит стадо белое гусей.
«Добрый день, мальчонка!» — «Здравствуй, удивительный прохожий».
«Как зовут тебя, скажи мне?» — «Как отца. Мы с ним похожи.
Мать всегда мне говорила: «Ты запомни, милый сын,
Твой отец волшебник дивный, и зовут его Кэлин».
Как услышал чернокудрый речь смышленого ребенка,
Сердце сразу подтвердило, что отец он пастушонка.
Вводит в хижину лесную гостя храбрый поводырь.
В низком маленьком окошке вставлен матовый пузырь.
Огонек едва мерцает, с фитилем простая плошка,
И, почесывая ухо, на печи мурлычет кошка.
Мельничка стоит ручная — с нею сможет сладить всяк! —
И валяется у двери старый стоптанный башмак.
В клобуке святитель строгий на иконе темноватой,
Пахнет хижина лесная васильком сухим и мятой.
И пекутся две лепешки в холодеющей золе,
И с водой застыла кружка на чистехоньком столе.
А на стенах обветшалых, а на срубе закоптелом
Разместились поросятки, нарисованные мелом.
Как ни просты поросятки, все же мальчик сделал им
Ножки — палочки тупые, хвост — колечком завитым.
На скамье, на голых досках, сына долго ожидая,
И, как видно, не дождавшись, мать уснула молодая.
Рядом с ней Кэлин садится, руку тонкую берет,
И ласкает с болью в сердце, и вздыхает, и зовет.
Повторяет имя милой, что запомнилось навеки,
И принцесса поднимает тенью тронутые веки.
На лице ее прекрасном удивление, испуг:
Может быть, он ей приснился, возвратившийся супруг?
Он принцессу обнимает, ей твердит одно лишь слово,
Из груди его широкой сердце выпрыгнуть готово.
А она молчит и смотрит, только смотрит и молчит.
Со слезами смех мешает, где растерянность звучит.
Теребит в волненье локон, выжидает напряженно,
И лицо внезапно прячет на груди его смущенно.
Он платок с нее снимает, темный нищенский платок,
И волос лучистых волны вновь струятся, как поток.
Он берет ее за плечи, приникает к ненаглядной,
И сверчок за печкой слышит поцелуя звук отрадный.

За багровой медью бора, за тропой крутой и тайной
Лес серебряный раскинул свой шатер необычайный.
Здесь, склонясь над родниками, словно снег, белеют травы
И цветут на влажных стеблях синеглавые купавы.
Здесь, в стволах дубов столетних, величавых, в три обхвата,
Словно слышен голос леса, замурованный когда-то.
А ручьи в дубраве белой, в этой роще серебристой
Вниз сбегают по пригоркам и журчат струею чистой.
В мягких ласковых долинах то текут они отлого,
То, течение меняя, вырываются из лога,
И как радуга сверкая, иль взлетают водометом,
Иль, кружась и низвергаясь, вдруг бурлят водоворотом.
Сотни бабочек порхают золотых, голубокрылых,
Пчел, без устали жужжащих, сосчитать никто не в силах,
Всех влечет их к сердцевинам тех цветов благоуханных,
Что раскрыты в изобилье на прогалинах медвяных.
Там, где озеро сверкает чашей, доверху налитой,
В свете факелов блистает стол, для пиршества накрытый.
На невиданную свадьбу собрались со всей планеты
Короли и королевны, звездочеты и поэты.
Фэт-Фрумосы и драконы тоже были там по праву.
Говорят, что сам Пепеля там отплясывал на славу.
Вот король, отец невесты, восседающий на троне.
Он в высокой, словно митра, изукрашенной короне.
На подушках, на пуховых, неподвижен он и важен.
Волосочек к волосочку в бороде его приглажен.
Вот ведет Кэлин невесту и любуется невольно:
Как она похорошела! Как свежа! И как довольна!
А в глазах такое счастье, что бессилен рассказать я.
Шелестит, скользя по листьям, шлейф серебряного платья,
И волна волос лучистых по спине до пят струится,
И венок цветов лазурных на чело ее ложится,
А во лбу звезда трепещет — дар таинственного леса.
С женихом к отцу подходит лучезарная принцесса.
И король радушно просит сесть за стол гостей желанных
Да и всех сюда пришедших — всех и званых и незваных.
Солнце первым село в кресло, как родитель посаженый,
И Луна уселась рядом — мать счастливой обрученной.
А потом — все остальные, все — по возрасту и званью.
Заиграли нежно скрипки, вторя сладких флейт звучанью.
Вдруг раздался шум… Откуда? Вот уж, кажется, ни к месту!
В изумлении все смотрят на отца и на невесту.
Меж кустами протянулась, словно мостик, паутина,
А на мостике такая всем представилась картина:
Угостить гостей собравшись пирогами, калачами,
Муравьи идут с мукою, тихо движутся с мешками.
Чтобы сделал жук сережки, ювелир весьма искусный,
В дар пыльцу приносят пчелы, мед янтарный, самый вкусный.
И процессия проходит не совсем обычной свадьбы:
Впереди вприпрыжку блохи — им ведь только поскакать бы!
А жучище толстобрюхий, в бархат втиснутый камзола,
Словно поп, псалмы гнусавя, выступает важно соло.
Скорлупу ореха тащит стрекоза, изнемогая,
Мотылек-жених сидит в ней, ус геройски выставляя.
Ну, а следом вереница мотыльков любого рода,
Как всегда любвеобильна и безумна их порода.
А за ними музыканты: комары, козявки, мушки…
И фиалочка-невеста ожидает на опушке.
А сверчок, что жил в избушке, вспрыгнул вдруг на стол накрытый,
Встал на лапки, поклонился, застегнул кафтан расшитый
И сказал он, потянувшись к золотой заздравной чаре:
— Разрешите нашу свадьбу справить рядышком, бояре.