Симон Чиковани - Стихотворения и поэмы

…И ныне помню этот самолет
И смею молвить: нет, я не был смелым,
Я не владел своим лицом и телом.
Бежал я долго, но устал и лег.

Нет, не имел я твердости колен,
Чтоб снова встать. Пустой и одинокий,
Я всё лежал, покуда взрыв высокий
Землей чернел и пламенем алел.

Во мне скрестились холод и жара.
Свистел пропеллер смерти одичавшей.
И стал я грубой, маленькою чашей,
Исполненною жизни и добра.

Как он желал свести меня на нет,
Разбить меня, как глиняную цельность,
Своим смертельным острием прицелясь
В непрочный и таинственный предмет.

И вспомнил я: в былые времена,
Глупец, мудрец, я счастлив был так часто.
А вот теперь я — лишь пустяк, лишь чаша.
И хрупкость чаши стала мне смешна.

Что оставалось делать мне? Вот-вот
Я золотыми дребезгами гряну,
Предамся я вселенскому туману,
На искру увеличив небосвод.

Пусть так и будет. Ночью как-нибудь
Мелькну звездой возле созвездья Девы…
Печальные меня проводят девы
В мой Млечный и уже последний Путь.

Разрозненность сиротская моя
Воспрянет вдруг, в зарю соединяясь.
И может быть, я всё ж вернусь, как аист,
На милый зов родимого жилья.

Земля моя, всегда меня хранит
Твоя любовь. И все-таки — ответствуй:
Кто выручит меня из мглы отвесной
И отсветы души соединит?

Смертельно раненный, без сил,
приплыл с той стороны Баксана.
Он многим жизнь укоротил
из неприятельского стана.

И вот, защитник и боец,
в дыму пылающей долины
встречал он в муках свой конец,
подкошенный осколком мины.

Он простонал: «В глазах круги, —
как бы ища во мне опоры, —
я умираю. Помоги!» —
и в высоте увидел горы.

Как лучезарны небеса
за поясами снеговыми!
Их выступы как паруса,
и Грузия моя за ними!

«Смочи мне лоб!» — шепнул он вдруг
и задышал всё учащенней,
но испустил внезапно дух,
пока я воду нес в ладони.

Я стал, не в силах отойти
от места роковой развязки,
с водой ненужною в горсти,
с живой водой из детской сказки.

Я думал: «Уходи, вода,
назад в подпочвенную жилу.
Мы с ним из одного гнезда,
нас буря с домом разлучила.

Мы на краю родной земли
в одном окопе с ним сидели
и выход к югу стерегли
по эту сторону ущелья.

И этот смертный оборот —
лишь кажущаяся утрата.
Я в живости своих забот
нашел нечаянного брата».

Был снег нагорный ярко-бел,
и небо сине за горою,
и куст смородины горел
свечою в головах героя.

В Черкессии,
                     в черкесской стороне
лежу в огне от незакрытой раны.
Мои виденья медленны и странны,
река в ущелье
                      плачет обо мне.

И причитает надо мной гора,
и всё лютей,
                    на самом солнцепеке,
глубоко провалившиеся щеки
пылают,
             как дубовая кора.

Над раной пар восходит тяжело,
на ниве сохнет колос переспелый,
Черкессии суровые пределы
туманной пеленой обволокло.
Обыскивая долы и луга,
жена страдает в нестерпимом зное,
и в низком небе
                          облачко лепное
похоже на орнамент очага.

И солонее
                материнских слез
точащиеся капли
                           жгучей крови,
и не шумит листвою в изголовье
платан тенистый,
                           под которым рос.

В теснине раскаляется гранит,
из горловины
                      пышет,
                                 как из домны.
И на моей руке орел огромный,
как на суку надломленном, сидит.

Он рану не когтит и не клюет,
он восседает на руке
                                 державно
и крыльями помахивает плавно,
как будто собирается в полет.

И от движенья крыльев
                                      надо мной
редеет зной и ширится прохлада,
а ране только этого и надо —
и облачко мне кажется женой.

Оно
       от человеческих забот
слезами истекает над долиной,
но я заботой окружен
                                   орлиной, —
орел мне пищу в клюве подает.

Одним крылом
                         он песню заслонил,
другим крылом высушивает рану,
и верю я,
               что исцелюсь и встану, —
и устремлюсь в дорогу, полон сил.

И вот уже дорога та видна,
над нею крылья распростерла птица,
Тяжелый сон
                     в Черкессии мне снится.
Светает. Продолжается война.

Опасною ночью мы в море ушли,
Блестящее небо светилось во взорах.
Но что же мне делать вдали от земли —
Тобою дышать или думать о звездах?

О, как бы ты вздрогнула, вдруг увидав
Наш катер, окутанный тьмой и волнами.
Я воин, а ты виноградник, я прав,
Оставив тебя далеко за горами.

Но как ты решилась меня отпустить,
Неужто не дрогнуло сердце от горя?
Рискует, но всё же пытается плыть
Наш катер-смельчак, обезумевший в море.

Но с робостью, видимо, я не знаком,
Рука не дрожит при крутых поворотах,
Готов я вплотную схватиться с врагом
На всех девяти безымянных дорогах.

Пусть мина стоит на одной из дорог —
Я на берег выброшен буду волною.
Ты к берегу выйди на желтый песок
И щедрые слезы пролей надо мною.

Нет, я не исчезну, не кану на дно,
Не рухну, как буйвол, мыча бессловесно,
Лишь сердце останется рассечено
И две половины тебе вернет бездна.

Родимому краю одну подари,
Согрей на груди половину другую.
Пусть сердце мое неустанно горит,
Тебя утешая в минуту такую!

А катер без устали крутит винтом,
В туманах скрываются волн караваны.
Ты так далеко за высоким хребтом…
Мечтать о тебе ли, смотреть ли в туманы?

Не страшно по морю пустынному плыть.
От близости пуль мое сердце не плачет.
Упрямой волне меня в море не смыть,
Любовь и надежда в тумане маячат.

Деревню разбомбили самолеты,
Облили землю ливнем из металла.
Я был в землянке, а неподалеку
Испуганная девочка лежала.

Объятые землей, огнем и прахом,
Мы замерли в землянке, как в могиле,
Ее глаза, наполненные страхом,
«О, помогите мне!» — меня молили.

Снаряд ударил в реку, поднял брызги,
Осколки с грязью по земле хлестнули,
И петушиный крик раздался близко
И тут же замер в грохоте и в гуле.

Ребенок плакал: «Помогите, дядя!»
Он трепетал, как слабое растенье,
И, в детские глаза-озера глядя,
Я ниоткуда не видал спасенья.

Ребенок плакал: «Дядя, помогите!»
А чем помочь, когда в землянке душной,
Как погребенный заживо в могиле,
Лежишь распластанный и безоружный?

И я подумал: расскажу ей сказку,
Которая кончается счастливо,
Но всё забыл — начало и развязку,
Когда снаряд обрушился на иву.

Вокруг стояли крики и стенанья,
А мы полузарыты, как в могиле…
О, это неизбывное страданье
И детский шепот: «Дядя, помогите!»

Под ливнем пуль, под грохотом бомбежки
Я был не в силах к сказке возвратиться…
Прошли года. Все стежки и дорожки
Позаросли,
А этот плач всё длится.

Где б ни был я — в горах или в долине,
Брожу в полях, ромашки обрываю,
Но этот плач в моих ушах поныне,
Я этот плач нигде не забываю.

Фиалки расцветают на Мтацминде,
Сползает снег с усталого нагорья.
А я всё слышу: «Дядя, помогите!»
И раны открываются от горя.