Всеволод Рождественский - Стихотворения

Ах, какая у меня пиала!
Всем красавица бокастая взяла.

На груди у ней — прохожий, дивись! —
Две фаянсовые розы сплелись,

И горячие ласкают струи
Растопыренные пальцы мои.

Мой зеленый чай прозрачен, как мед,
В нем стоячая чаинка плывет.

А на донышке — камыш и луна,
Чтобы радость выпивалась до дна.

Если в пиалу мою налить вино,
Станет розовым, как небо, оно.

Если горного ручья зачерпнуть —
Будет весело усы окунуть.

Если пенного плеснуть кумыса —
Заплетется вокруг сердца коса,

А коль девушку захочешь забыть —
Отодвинь ее, не надо пить!

Потому что на фаянсе дна
Захохочет над тобой она,

И придется от сухой тоски
Пиалу мою разбить в куски!

Теплой солью с луговин подуло…
Гаснет солнце. Нет конца пути.
Напои коня, луна аула,
И в траву за юртою пусти!
Твоего халата полыханье
Я не мог объехать у огня.
Не таись и не беги заране,
Рукавом закрывшись, от меня.

Плов в котле вздувается устало,
Пламя лижет медные бока.
Сколько звезд! Сквозит, как покрывало,
В темной сини млечная река.
Две лепешки, поданных на блюде,
Щедрой горстью брошенный творог —
Добрым знаком мне при встрече будет,
Чтоб забыть я этого не мог.

Шерсть у псов — взлохмаченный репейник,
В полумраке, мягком, как баран,
На груди сверкнула нитка денег,
Просквозил в летучем ситце стан,
Я сухой чабрец перетираю,
Я гляжусь в глаза, чья глубь темна,
Словно я прильнул губами к краю
Пиалы, где не находишь дна…

Утро в небе расплетет узоры,
Горсть золы ты бросишь на огонь,
А меня в синеющие горы
Понесет упругой рысью конь.
И, рукою бровь прикрыв, с порога
Ты увидишь на рассвете дня,
Как пылит полынная дорога,
Словно бубен горестно звеня.

Струится степь. Широко и нескоро
            Дымит стекло.
Скрипит, скрипит, раскачивая горы,
            Мое седло.
Едва пылит — дорога не дорога,
            А сушь и лень.
Шагай, Ылдыз, шагай, еще немного,
            И канет день.
Со всех сторон острей запахнет мятой,
            Сверкнет звезда.
Смотри — сады, поля клокастой ваты,
            Вода, вода!
Тебе — арык и свежий ворох сена,
            Луна и тьма,
Мне — пиала, где шапкой вздулась пена,
            Кумыс, кошма.
Обоим нам — платок лиловый звездный
            И дым костра.
Бери в галоп, пока еще не поздно,
            Скачи, пора!
Но ты храпишь, мотая головою,
            Не веришь мне,
И я гляжу — над снеговой грядою
            Сады в огне.
Мне в уши бьют то яростней, то тише
            Снега, ручьи.
Сады, сады… Один другого выше…
            Откуда? Чьи?
Но что со мной? Иль я теряю силы
            И стремена?
Плывет вся степь. Опять поворотила
            Нам путь она.
Скачи, Ылдыз, скачи на дым аула!
            Ты не предашь.
Вот кизяком от юрты потянуло.
            Там отдых наш.
Там дым костра, кумыс с лепешкой хлеба,
            Туда, туда!
А путь далек. И звезды вышли в небо.
            Но где ж вода?
Вода идет! Здесь, в веке небывалом,
            В песках сухих,
Она уже струится по каналам
            Из недр земных.
Вода идет! Она не только снится,
            Она близка,
И сможет степь живой воды напиться
            На все века!

Словно ветер на степном просторе
Иль рожок, звенящий за горой,
Как сквозь сон, в дни радости и горя,
До тебя доходит голос мой.

Подожди, помедли хоть мгновенье,
Памятью былого не кляни.
Ведь недаром снежное цветенье
Осыпали молодые дни!

Пусть душа и плачет, и смеется —
Нам другой на свете не найти.
Всё проходит. Сердце остается.
Милый друг, счастливого пути!

Мне снилось… Сказать не умею,
Что снилось мне в душной ночи:
Я видел всё ту же аллею,
Где гнезда качают грачи.

Я слышал, как темные липы
Немолчный вели разговор,
Мне чудились иволги всхлипы
И тлеющий в поле костер.

И дом свой я видел, где в окнах
Дрожа, оплывала свеча.
Березы серебряный локон,
Качаясь, касался плеча.

С полей сквозь туманы седые
К нам скошенным сеном несло,
Созвездия — очи живые —
В речное гляделись стекло.

Подробно бы мог рассказать я,
Какой ты в тот вечер была:
Твое шелестевшее платье
Луна ослепительно жгла.

А мы не могли надышаться
Прохладой в ночной тишине,
И было тебе девятнадцать,
Да столько же, верно, и мне.

Из пустыни, где катит буруны Балхаш,
Из предгорий, где тополем дышит Чимкент,
Для тебя, северянка, моя Карашаш,
Засушил я пахучие травы легенд.

Нам язык для сравнений и радости дан,
И восточным я щелкать хочу соловьем.
Если сердце мое — огнекрылый тюльпан,
Золотистой пчелой ты качаешься в нем!

Снова подушка моя горяча,
Рад бы заснуть, да не спится.
Душная лунная эта парча
На плечи тяжко ложится.

Душит меня, разрывает мне грудь
Пиршество мрака и света.
Руки хочу я к тебе протянуть,
«Где ты?» — сказать без ответа.

Мне и луна без тебя не светла,
Ночи не слышно дыханья.
Тонкой иглой ты мне в сердце вошла
В горестный миг расставанья.

В уши немолчно цикады стучат,
Все кипарисы на страже,
Узкой тропинкой спускаюсь я в сад,
Лунной окутанный пряжей.

Вкрадчиво гравий хрустит под ногой,
Песню заводят сирены,
И на песке расстилает прибой
Рваное кружево пены…

В северной, скрытой туманом стране,
Под равнодушной луною,
Спишь ты, глубоко вздыхая во сне,
В доме над темной рекою.

В комнате тихо, и город твой спит
В отблеске мутном и алом.
Вправлены темные воды в гранит,
Блещет игла над каналом.

И беспокойная слышит душа
В полном ветрами просторе,
Как обступает, широко дыша,
Дом твой растущее море.

Как оно дышит в глубинах стекла,
В комнате, полной покоя,
Как набегает, сребристо-светла,
Легкая пена прибоя.

Скрипучий голос, старчески глухой,
Тугие складки клетчатого пледа,
Очки и взгляд, где горьких дум отстой
Приправлен острословьем домоседа.

Прозрачная костлявая рука
Легла на набалдашнике тяжелом,
А седина, подобие венка,
Сквозит уже ненужным ореолом.

Но кто же он? Философ? Дипломат?
Сенека петербургского салона?
Иль камергер, что в царскосельский сад
Спустился по ступенькам Камерона?

Подернут рябью озера изгиб,
Кружится лист, прохладен воздух синий,
Среди подагрой искривленных лип
Покорно стынут голые богини.

В сырой отяжелевшей тишине
На озере, уже в туман одетом,
«Мечети» призрак, словно в полусне,
Струится одиноким минаретом.

Нет, всё не то! Славянство и Босфор.
Писать царям стихи и наставленья,
Когда в ветвях распахнутый простор,
А из Европы слышен запах тленья!

Менять язык, друзей и города,
Всю жизнь спешить, чтоб сердце задыхалось,
Шутить, блистать и чувствовать всегда,
Что ночь растет, что шевелится хаос.

О, за один усталый женский взгляд,
Измученный вседневной клеветою
И все-таки сияющий, он рад
Отдать всю жизнь — наперекор покою.

Чтоб только не томиться этим сном,
Который мы, не ведая названья,
В ночном бреду сомнительно зовем
«Возвышенной стыдливостью страданья».

Непрочен мир! Всем надоевший гость,
Он у огня сидеть уже не вправе.
Пора домой. И старческая трость
Вонзается в сырой, холодный гравий.

Скрипят шаги, бессвязна листьев речь.
Подагра подбирается к коленям,
И серый плед, спускающийся с плеч,
Метет листы по каменным ступеням.