Демьян Бедный - Том 3. Стихотворения 1921-1929

Он юношески бодр, не по летам проворен.
Средь пестрых диаграмм, плакатов, красных лент
Бежит, торопится…
     «Не опоздать в сеньёрен –
          Конвент!»

С безмолвной нежностью гляжу я вслед «сеньёру».
Худые валенки, потертый пиджачок…
– Родной, ты ясен мне и люб без разговору,
Как на груди твоей, дающий нам опору,
     Портретный ленинский значок!

Пусть будет этот стих моим простым приветом
Тебе, с кем творческий союз на съезде этом
Отныне закрепив, его мы сохраним,
     Навеки спаяны одним
          Великим «ленинским заветом»!

Засыпала звериные тропинки
Вчерашняя разгульная метель,
И падают и падают снежинки
На тихую, задумчивую ель.

Заковано тоскою ледяною
Безмолвие убогих деревень.
И снова он встает передо мною –
Смертельною тоской пронзенный день.

Казалося: земля с пути свернула.
Казалося: весь мир покрыла тьма.
И холодом отчаянья дохнула
Испуганно-суровая зима.

Забуду ли народный плач у Горок[12],
И проводы вождя, и скорбь, и жуть,
И тысячи лаптишек и опорок,
За Лениным утаптывавших путь!

Шли лентою с пригорка до ложбинки,
Со снежного сугроба на сугроб.
И падали, и падали снежинки
На ленинский – от снега белый – гроб.

   Жили-были старик да старуха.
Не было у них ни пера, ни пуха.
Никакого добра:
Ни кола, ни двора,
Ни медной полушки,
Не было хлеба у старика и старушки,
Чтобы прятать его в сундучок
Под крючок.
Не было хлеба краюшки
У старика и старушки,
И сундучка у них не было, где б
Хранить могли они хлеб.

   Не было у старика и старушки
Своей избушки
С уголком особым, в котором
Хлеб хранился б у них в сундучке под запором,
И не было у них клочочка земли,
Где б избушку они построить могли.

   Будь у них, хоть худая, избушка,
Уж наверно б старушка
Со своим старичком
Обзавелись сундучком.
В сундучке ж – хоть какая б нужда привязалася –
Корка хлеба, наверно, всегда б оказалася.
Но у них ни земли не имелось клочка,
Ни избушки, ни сундучка.
И таких бедняков не встречалося боле,
Кто б завидовать мог незавидной их доле.

   Не о том, однако, старики горевали,
Что не всюду им хлеба кусок подавали:
Тем была их судьба особливо сурова,
Что у них своего не имелося крова.
Люди все же не звери:
Не везде закрывали пред нищими двери,
Даже лишний давали порой ломоток,
А случалось, так даже и бражки глоток.
Старики всё ж почли бы за лучшее –
Не поесть в ином случае
И в отрепье своем походить хоть на пугал,
Но – иметь свой угол,
Иметь свой угол,
Где б могли они после бродяжного дня
Свои старые кости погреть у огня.

   Четыре стены простого жилища
Важней человеку, чем пища, –
Четыре стены человеку дают
Приют.

   Четыре стены – это радость огромная,
Без них человек, что собака бездомная,
Бездомные ж люди бедным-бедны.
Четыре стены!!.

   Однажды зимою
Старичок со старушкой женою
В некий праздничный вечер, – а в вечер такой,
Когда праздничный всюду наступает покой,
Для бездомных людей и голод чувствительней
И холод действительней, –
В этот вечер старик со старухой, голодные
И холодные,

   Кряхтя и дрожа, озираясь в тревоге,
Шли по темной дороге.
И попался им вдруг у каких-то ворот
Весь облезлый, мяукавший жалобно кот, –
На нем кожа да кости, а шерсть – две шерстинки
На четыре плешинки.
А вот будь у кота его шерсть попышнее,
Так была б его кожа нежнее,
А была б его кожа нежнее,
Не пристала б она к его ребрам так плотно, –
Не пристала бы кожа к ребрам так плотно,
Кот бы жил беззаботно,
Был бы он боевым мышеловом,
Бодрым, сытым, ну, словом,
Не имел бы такого печального вида
Кота-инвалида.
Но, костлявый, горбатый и шерстью не пышный,
Он, понятно, был кот никудышный.

   Богачи к богачам хлебосольны,
А для бедного – грошик, и то – раз в году.
Бедняки, не в пример богачам, сердобольны
И отзывчивы крайне на чужую беду,
Коркой хлеба последней делясь без отказу.
Старичок со старухой вспомнили сразу,
Как кота увидали,
Что им сала кусок люди добрые дали.
«Бедный котик! – старуха сказала. –
Кис-кис-кис! На, покушай вот сала!»

   Подкрепившися, кот – погляди ты, каков! –
Зашагал молодцом впереди стариков
И привел их средь ночи глухой, непробудной
К одинокой хибарочке, темной, безлюдной.
Кот в хибарку веселым прыжком,
А за ним старичок со старухой – шажком.
Осмотрелась в хибарке семейка.
Печь. Пред печью – скамейка.
Посидеть есть на чем.
Заиграл было месяц на печке лучом,
Осветив всю хибарочку бледно.
Луч сверкнул и погас. Стало снова темно.
А с лучом заодно
Кот исчез вдруг бесследно.
Била зимняя слякоть в окно.
И, казалось, конца уж не будет ненастью.
Печь зияла раскрытою черною пастью,
Вид холодный и злобный храня
Без огня.
«До чего же погода плохая, –
Простонала старуха, вздыхая, –
Дождь и снег вперемешку.
Если б нам хоть одну головешку…
Головешку хотя бы одну…
У огня мы бы вспомнить могли старину».
«Есть что вспомнить. Того ли мы ждали,
Чтоб порой не иметь даже хлеба куска!»
«Жизнь счастливая вот уж, казалось – близка!..»
Так вдвоем старики, пригорюнясь, мечтали.
А кругом были – холод, и мрак, и тоска.

   Вдруг в печи – что же это? –
В глубине ее где-то
Ярко вспыхнули два огонька,
Два волшебных, живых, золотых уголька,
Два уголька!!
«Вот ты бредила, мать, головешкой, –
Старичок усмехнулся счастливой усмешкой. –
Что ж ты, бабка Авдотья?
Долго кутаться будешь в лохмотья?
Ну, тогда отодвинься и стынь,
Коль из печки не чувствуешь теплого духа».
«Как же! Чувствую!.. Чувствую!.. Сразу – теплынь! –
Отвечала старуха,
То одну, то другую ладонь
Наводя на огонь. –
Не подуть ли, чтоб все разгорелося дружно?»
«Что ты! Что ты! Не нужно!
Угольки тогда могут быстрее сгореть.
Будем греться всю ночь и на угли смотреть!»

   Старики у огня до утра согревалися
И всю ночь на огонь любовалися.
А когда же ночная ушла темнота,
То открылося пред старичками,
Что всю ночь проглядели они на кота,
Согреваясь его золотыми зрачками!

   Так нашло подтверждение
Чье-то «мудрое» крайне суждение
Среди многих красивых, но шатких идей,
«Как закон, непреложное»:
«Все богатство и счастье бедных людей –
Вера их в невозможное».

   Эту сказку с моралью такой «непреложной»,
Но в советские дни оказавшейся ложной,
Я выудил в белой газете.[13]
«Счастье бедных? Цена ему – ломаный грош».
Нет надежды, чтоб лучше жилось им на свете.
Эмигрантам сюжет показался хорош.
Невдомек им, что сказочка эта кусается,
Что уж если кого она близко касается,
То касается собственно их.
     – Твоя от твоих! –
Господа беглецы закордонные!
Вашей сказкой бью вам челом.
Это вы же проводите ночи бессонные
В черной скорби, в мечтах о былом.
Там, в краях чужедальних, бродяги бездомные,
«Мемуары» наплакали вы многотомные:
«Полководцев имели… Имели войска…
Уж победа, казалось, была так близка…
Колокольни Москвы из Орла уж видали…
А теперь… Ах, того ли, того ли мы ждали?!»
     Безнадежность! Тоска!
        Но, одначе,
По газетам по белым выходит иначе.
Манит печка советская. Издалека
В этой печке им чудится два уголька.
     «Мать честная! Царица!
Что из этих из двух угольков возгорится?»
Глядь-поглядь, разыгралась фантазия
(Я иные статейки для смеха храню!):
«Вот какие творятся в Москве безобразия!
Власть советская – крышка! – гниет на корню!»
Мужики, мол, теперь спохватилися.
Научили их разуму злые года.
Всюду стоны: «Скорей бы, скорей возвратилися
Настоящие к нам господа!»

   Вот, – орут господа из газеты в газету
(«Господа», у которых пристанища нету,
Нету «дома» – усадьбы! – и нет сундука), –
Вот, – орут они, – сколько тепла нам и свету
Посылают российские два уголька!
Вот! «Свершается!..» – «Мы – накануне момента!..»
«Впереди угольки…» – «Ждите добрых вестей!»
     Угольки ж, на проверку, не стоят ни шпента.
Это просто вралей патентованных рента,
Брех обычнейший «рижского корреспондента»
Из «Последних (живущих враньем) новостей».