Михаил Луконин - Стихотворения и поэмы

Отлегло. Забываю.
А всё-таки грустно.
Опять кружись, как ветер в поле.
А может,
                чтобы жило искусство,
нужны на свете такие боли?
Свет мой, зачем так внезапно гаснуть?
Нехорошо так.
Как ночью в роще.
Ослепила такая ясность,
что ухожу
на память,
на ощупь.
Я, оглохший. И спящий город.
Стоим вдвоем, ни назад, ни вперед.
Я —
открыв удушливый ворот.
Он —
с открытыми ртами ворот.
Мне тяжело.
                     И если правда,
что поэзии это сродни,
то бросить стихи
                              обязательно надо, —
слишком дорого стоят они.

Ты музыки клубок
                                 из разноцветных ниток.
Ты — музыка во мне.
Я слушаю цвета.
Туманный, словно сон,
                                        пещерный пережиток
ты разбудила вдруг,
                                  наверно, неспроста.
Ты тень или ты свет?
Меняешься мгновенно.
Ты пересвет такой, что путаю слова.
Ты пестрота цветов и звуков,
перемена
дней и ночей моих, очерченных едва.
Остановить тебя на чем-нибудь
                                                            нет силы.
Как будто бы в костер,
                                            глядеть не устаю
на беглые огни.
                           Их дымные извивы
нельзя предугадать,
как молодость твою.
А тем и хороша. И потому загадка.
Поэтому живу на свете в полный рост.
Ты музыки земной
                                космическая прядка,
ты музыка лучей,
протянутых меж звезд.

Мы встретились с тобой —
два одиночества.
Не хочется нам вспоминать
                                                  о том, что было.
Не то чтобы всё отошло и всё остыло,
нет, просто так —
                            не вспоминается, не ропщется.
Красивая ты, как никто,
другим завидная,
ты умная, всё понимаешь.
В чем-то старшая,
движеньем головы
                                   густую прядь откидывая,
идешь с работы, улыбаешься, уставшая.
Всё бы не так,
не будь другого в памяти,
или забудь другую я,
                                     или прости я.
Но ты и я
раздельно
чем-то заняты,
и ходим рядом, как Орда и Византия.
И впереди такая даль!
                                      Такая улица!
Идем, и всё благодарим себя за что-то.
Возвышенно и ново
с жизнью дружится,
как будто бы мы на земле
                                                после полета.
Когда глаза мои увиделись с твоими,
мы догадались о себе легко, открыто:
нам вместе не бывать,
не быть двоими, —
у каждого из одиночеств
                                              есть орбита.
А ты смеешься мне опять —
моя сообщница,
не хочется нам вспоминать
                                                о том, что было,
и не о том,
                     кого любил,
                                                 кого любила.
Идем, свободные, как два пути, —
два одиночества.

Открылось.
Доплеснуло до меня.
Вровень с глазами вздыбилось стеною.
Я от него пошел день от дня,
а море шло, и шло, и шло за мною.

Я отступал назад,
за годом год.
В тот миг,
                  когда особенно штормило,
всё смыло, предвестило весь исход,
и всё вокруг в себе переломило.

Оставив нас на острове,
                                              волна
ушла.
А остров был необитаем.
Заметил я —
                         мы в облаках витаем,
но было поздно.
Вот моя вина.

Накатывало грозные валы,
и в воздухе от соли всё прогоркло.
Я ставил сети жалкой похвалы.
На цыпочках стоял —
вода по горло.

Захлестывало нас уже совсем.
Так — год за годом, тут уже, на суше.
И надо бы сигналить:
«Всем. Всем. Всем.
Товарищи, спасите наши души!»

Развеяны уже, оттеснены,
раскиданы далёко друг от друга.
Еще казались мы со стороны
у двух сторон спасательного круга.

Кого из нас оторвало сперва?
Где я, где ты?
Теперь уже не важно.
На встречи, на улыбки, на слова
глядим теперь продуманно отважно.

И вот сейчас,
когда опять открылось
и снова доплеснуло до меня,
почувствовал
                         всю боль
                                           и всю бескрылость.
И начал отступать
день ото дня.

Я, шторм, и ты, и небо — были в сборе.
Я, шторм, и ты, и небо — стали врозь.
А море? Как оно? А что же море?
А море
к нам в сердца перелилось.

Власть ее
не изучена,
значительно приуменьшена,
пока что уж —
в крайнем случае —
всесильна над нами
женщина.
Водительство пресловутое,
нам данное от рождения,
наше главенство дутое —
чистое заблуждение.
Укоренилось ложное
представленье привычное.
Женщина —
дело сложное,
явление необычное.
Эта простая истина
не каждому открывается.
Застенчиво
и таинственно
женщина улыбается.
Приходим, бедой отмечены,
подвигами небывалыми,
мы всё равно
                        для женщины
детьми остаемся малыми.
На взлеты
                 и на крушения,
на все наши игры шумные
смотрят, даря прощение.
Женщины —
люди умные.
Спорится
                или ссорится,
любится
или дружится,
забудется или помнится —
женщину
             надо слушаться.
Она одарит надеждами,
осмеивает сомнения.
Врачует руками нежными
отметины и ранения.
Учит она. Воспитывает…
Потом —
на разрыв
испытывает.

Как выпрыгнула из такси
на улице Новопесчаной!..
«Проси меня
иль не проси, —
прими —
твоей,
первоначальной.
Всё заново начну.
Сотру
всё, что полжизни угнетало.
Прими меня,
свою сестру,
пойми
во что бы то ни стало.
Давай уедем!
Навсегда…»
— «Когда?»
— «Сейчас же», — отвечала.
«Куда?»
— «Куда-нибудь туда,
где начинают всё сначала.
Молчишь, чего-то медлишь ты,
решай.
Приходит лето».
— «Постой,
я подожгу мосты…»

А может, просто снилось это?..

Приходит день.
Необычайна осень.
И кажется, что снова будет лето,
переплетенье музыки и света,
дней и ночей,
заката и рассвета,
ветров и трав
и переплеск морей.
Твой день сегодня,
выходи скорей
навстречу ожиданью новых весен.

Семнадцать зим и лет сплошной весны.
И ты — побег,
                        зовут еще девчонкой.
Твой белый лоб прикрыт прозрачной челкой,
зрачкам глаза славянские тесны.
И губ твоих нетронутая завязь,
и плеск
                еще не разведенных рук…
Ты стон времен,
ты мировая зависть.
Ты будущее радостей и мук.

Ну что уж там, казалось бы:
                                                семнадцать!
Но даже дням положено сменяться.
Меня сквозь жизнь
                                как пламя пронесло,
вело сквозь бури желтого огня.
Я пулей был в войне
и песней в мире.
Немыслимо ты для меня —
                                             число
с семнадцатью нулями,
                                            для меня,
узнавшего,
что дважды два — четыре.
Ты еще только человечек мелом
из черточек и точек на доске.
Но я горю
в костре твоем несмелом,
ты проступаешь солью на виске.
Ты медленно идешь Москвой иль Прагой,
кому-то
где-то
              кажется, и снится,
и чудится,
мерещится и мнится,
что будешь скоро небом,
будешь правдой.
Ты —
невозможность верить в бесконечность,
да,
ты опроверженье постоянства,
ты жизни обновляемая вечность,
ты ей нужна,
как времени
                     пространство.
Счастливо тебе!
Будет утро скоро
твое, а не мое.
                            А ты иди.
Пролейся плодородьем, солнцем брызни.
Ты —
            семечко из яблока раздора,
раздора между мной
                                     и сменой жизни.
Иди, как жизнь.
Счастливого пути.