Роберт Рождественский - Эхо любви. Стихотворения. Поэмы (сборник)

Так полыхнуло –
             сплеча,
                 сполна –
над ледяным прудом!..
(Два человека –
             он и она –
были виновны в том…)
В доме напротив полночный лифт
взвился до чердака.
Свет был таким,
             что мельчайший шрифт
читался наверняка…
Так полыхнуло, так занялось –
весной ли, огнем –
не понять.
И о потомстве подумал лось,
а заяц решил
линять.
Землю пробили усики трав
и посверлили лучи.
То т час,
об этом чуде узнав,
заспешили с юга
             грачи.
На лентах сейсмографов
стала видна
нервная полоса…
(Два человека –
             он и она –
глядели
друг другу в глаза…)
Реки набухли.
Народ бежал
и жмурился от тепла.
Кто-то кричал:
             «Пожар!..
                     Пожар!..»
А это
любовь была.

Как детство,
         ночь обнажена.
Земля становится просторнее…
Моя щека обожжена
пронзительным:
«Скажи мне что-нибудь!..»

«Скажи мне что-нибудь!..
                     Скажи!
Скорей!
Пусть будут волны –
                 до неба.
Заполони.
Опустоши.
И все-таки
         скажи мне что-нибудь!..

Плати за то,
         что целовал,
словами –
         вечными, как прошлое…
Зачем
учился ты словам?
Скажи мне
         что-нибудь хорошее…
За то, что ты не опроверг
все мужество мое нарочное,
за бабий век,
недлинный век. –
Скажи мне
         что-нибудь хорошее…»

Святая и неосторожная,
чего ты просишь?
Правды?
Лжи?..

Но шепчет женщина:
«Скажи!
Скажи мне
         что-нибудь хорошее…»

Все начинается с любви…
Твердят:
«Вначале
         было
             слово…»
А я провозглашаю снова:
Все начинается
             с любви!..

Все начинается с любви:
и озаренье,
         и работа,
глаза цветов,
глаза ребенка –
все начинается с любви.

Все начинается с любви,
С любви!
Я это точно знаю.
Все,
     даже ненависть –
родная
и вечная
сестра любви.
Все начинается с любви:
мечта и страх,
вино и порох.
Трагедия,
        тоска
            и подвиг –
все начинается с любви…

Весна шепнет тебе:
                 «Живи…»
И ты от шепота качнешься.
И выпрямишься.
И начнешься.
Все начинается
             с любви!

До крайнего порога
вели его,
     спеша, –
алтайская порода
и добрая душа…

Пожалуйста, ответьте,
прервав
     хвалебный вой:
вы что –
узнав о смерти, –
прочли его
         впервой?!
Пожалуйста, скажите,
уняв
    взыгравший пыл:
неужто он
при жизни
хоть в чем-то хуже
                был?!

Поминные застолья,
заупокойный звон…
Талантливее,
         что ли,
стал
    в черной рамке
                он?!

Убийственно-жестоки,
намеренно-горьки
посмертные
восторги,
надгробные
дружки.
Столбы словесной пыли
и фимиамный дым…

А где ж вы раньше
             были –
когда он был
живым?

«Так сколько ж ей?..»
«И в самом деле, сколько?..»
А женщина махнет рукою
                         и
промолвит нараспев –
светло и горько:
– Зачем считать напрасно?
Все –
     мои. –
А после выпьет
             за друзей пришедших.
И будет излучать
высокий свет…

Есть только дни рождения
                         у женщин.
Годов р ож дения
у женщин
нет!

Надо ж, почудилось.
Эка нелепость!
Глупость какая!..

Два Дед Мороза
             садятся в троллейбус.
Оба –
с мешками…
Рядышком
         в нимбе из снежного пара
с удалью злою
Баба-яга посреди тротуара
машет метлою.
На гору
     с видом таинственно-мудрым
лезут трамваи…
Кто-то сказал,
         что в кондитерской утром
«Сказку» давали…
Вечер,
заполненый чудесами,
призрачно длится.
Красная Шапочка
             ждет под часами
звездного принца…
И, желваки обозначив на скулах,
выкушав водки,
ходят
     в дубленых овечьих шкурах
Серые Волки.

Утро проползло по крышам,
все дома позолотив…
Первое,
     что я услышал
при рожденье,
был мотив.
То ли древний,
            то ли новый,
он в ушах моих крепчал
и какой-то долгой нотой
суть мою
обозначал.
Он меня за сердце тронул,
он неповторимым был.
Я его услышал.
            Вздрогнул.
Засмеялся
и –
забыл!
И теперь никак не вспомню.
И от этого грущу…
С той поры,
         как ветра в поле,
я всю жизнь
мотив ищу.
На зимовье
         стыну
             лютом,
охаю на вираже.
И прислушиваюсь к людям,
к птицам,
к собственной душе.
К голосам зари багряным,
к гулу с четырех сторон.
Чувствую,
        что где-то рядом,
где-то очень близко
он!..
Зябкий, будто небо в звездах,
неприступный,
             как редут.
Ускользающий,
             как воздух.
Убегающий,
         как ртуть.
Плеск оркестров.
Шорох санный.
Звон бокалов.
Звон реторт…
Вот он!
     Вроде бы тот самый!
Вроде бы.
А все ж –
        не тот!
Тот я сразу же узнаю.
За собою позову…

Вот живу и вспоминаю…
Может,
этим и живу.

Сладка ягода
         в лес поманит,
щедрой спелостью удивит.
Сладка ягода
одурманит.
Горьк а я год а
отрезвит.

Ой, крута судьба,
             словно горка,
довела она, извела.
Сладкой ягоды –
только горстка.
Горькой ягоды –
два ведра.

Я не ведаю,
         что со мною,
почему она так растет –
сладка ягода
лишь весною,
горька ягода
круглый год…
Над судьбой моей
             ты посмейся,
погляди мне вслед из окна.
Сладку ягоду рвали вместе.
Горьк у я год у –
я одна.

Был солдат
         на небывалой войне,
на дорогах обожженной планеты.
Он сначала видел
             только во сне
День Победы…
Отступал он
         и в атаку ходил,
превозмог он все раненья и беды.
Был готов он жизнь отдать
                        за один
День Победы!..
И ни разу
        ни слезинки из глаз,
он усталости и страха
не ведал…

А заплакал он
         единственный раз.
В День Победы.

Та зима была,
         будто война, –
                     лютой.
Пробуравлена,
прокалена ветром.
Снег лежал,
         навалясь на январь
                         грудой.
И кряхтели дома
             под его весом.
По щербатому полу
                 мороз крался.
Кашлял новый учитель
                 Сергей Саныч.
Застывали чернила
                 у нас в классе.
И контрольный диктант
отменял завуч…
Я считал,
        что не зря
                 голосит ветер,
не случайно
болит по утрам
             горло,
потому что остались
                 на всем свете
лишь зима и война –
из времен года!
И хлестала пурга
             по земле крупно,
и дрожала река
             в ледяном гуле.
И продышины в окнах
                 цвели кругло,
будто в каждую
кто-то всадил
пулю!..
И надела соседка
             платок вдовий.
И стонала она допоздна-поздно…

Та зима была,
         будто война, –
                     долгой.
Вспоминаю
и даже сейчас
            мерзну.

То, где мы жили,
             называлось югом…
И каждый раз,
как только мы вставали,
казался мир вокруг
             настолько юным,
что в нем –
         наверняка! –
                 существовали
пока еще не названные вещи.
Беспомощный,
под безымянным небом
рождался мир.
Он вовсе не был
             вечным.
Усталым не был.
И всесильным не был.
Он появлялся.
Он пьянил, как брага.
Он был доверчивым
             и откровенным…

О, это удивительное право:
назвать землею – землю,
ветер – ветром!
Увидев
     ослепительное нечто,
на миг сомкнуть
торжественные веки
и радостно провозгласить:
«Ты –
небо!
Да будет так
отныне и вовеки!..
Да будет мир
         ежесекундно юным.
Да будет он таким
сейчас и позже…»

То, где мы жили,
         называлось югом.
И было нам по двадцать лет.
Не больше…
И нисходила ночь –
             от звезд рябая.
И мы,
заполненные гулкой ширью,
намаявшись,
почти что засыпая,
любовь
бесстрашно называли
жизнью.