Леонид Латынин - Праздный дневник
Морок
* * *Совершенство не знает границ,
И границы не знают начала,
Лица падают медленно ниц
У неведомого причала,
И в молитве еще никому,
И в поклоне, еще осторожном,
В том пустом и холодном дому,
В этом мире, просторно безбожном,
Что-то шепчут истошно всерьез,
Что-то плачут давно и протяжно,
Что не слушать не можно без слез,
Впрочем, может, и это не важно.
А весомее тайны сия
Тонкий наст и дуга краснотала,
Где размыты не ты или я,
А границы иного начала.
Уходит поезд ленинградский,
Как, в нóчи растворяясь, кэб,
С такою нежностью дурацкой,
Вон из судеб.
Гудя протяжно и печально,
Огней скрывая полусон,
Не высоко, не изначально,
Из жизней вон.
И, растворяясь в полумраке,
Вослед полуночи спеша,
Как две бездомные собаки,
Бежит душа.
По гребню волн, по кромке суши
Их тень скрывается из глаз,
И все прощальней, глуше, глуше
Не помня нас.
Вы больны вереницею лиц,
Их обыденным светом и вздором,
Звуком памяти общей, в котором
Я – одна из таких верениц.
Замерзает узором стекло,
Хрупок наст возле самого света,
Я не ждал, к сожаленью, ответа —
Что исчезло и что истекло.
Мой экзамен еще впереди,
Срок не узнан начала учебы…
Все мы – дети несчастной Ниобы.
С незапаянной розой в груди.
Стеллажи, поезда, города.
В бесконечности голубой
Нас не будет уже никогда,
Даже если мы будем с тобой.
Даже если в предутренний час
Совершеннейший жест невзначай,
Если даже из медленных глаз
Слезы скатятся в розничный чай.
Даже если прольются дожди
На – за прошлое – купленный хлеб.
И, встречая, ты больше не жди
Неизбежности наших судеб.
Светлеет день, и маятник повис,
И листья не шелóхнутся в саду,
Я знаю, что покой – очередной каприз
Привратницы моей в ее аду.
Бубнит метель, и булькает зима,
И в горле хрип, и слезы на глазах,
Мне не сойти, наверное, с ума,
Запутавшись в январских голосах.
Купе. Ночник. Полночные часы.
Программы файл запутан и нелеп.
И где-то в небе тикают весы
Однажды не случившихся судеб.
Не спеши, опоздав в то, что было,
В то, что сплыло легко и светло,
Как же бережно вдруг и уныло,
Словно в омуте ногу свело.
Пейте чай, госпожа королева,
Лучше с тмином и лебедой,
Посадите учителя слева
И запейте беднягу водой.
А потом в позе древнего мага
Чуть коснитесь фаянсовых плит…
Ну а дальше – Париж или Прага,
Сердце равно знобит и болит.
Уползу в свою берлогу я по раненому снегу,
Натащу в берлогу веток, старой рвани, полушубок,
И повешу в самом центре я звезду тугую Вегу
Между медных и железных, деревянных также трубок.
Пусть курсирует по венам нерастраченная влага,
Пусть тепло по трубам бродит по заученному кругу,
Что мне, в общем, серый заяц, спящий ночью у оврага,
Наблюдающий воочью этой ночью сны и вьюгу?
Хорошо б еще приснилось, но, конечно, очень тайно,
Как летим мы над землею, между облаком и тьмою,
И беседуем о главном, полуявно и случайно,
Я – с летящим следом стулом, ты – хотелось бы – со мною.
Светит месяц, снег летает, словно пýхи из перины,
Заяц медленно линяет из невидимого – в красный,
А внизу, белы и рóзны, перелески и равнины,
Мир неведомый, широкий и до дна живой и ясный.
Отпустили птицу – полетать в неволе,
Отпустили ветер – полетать нигде,
Без особой страсти, без особой боли,
Может, в подземелье, может быть, в воде.
Этот путь навстречу, непрямой и правый,
Как он не крутился, вышел на меня,
Скоро сядет месяц над моей державой,
Как усталый путник сядет на коня.
И легко, далече этот конь поскачет,
Растворится где-то, как закат во тьме,
Кто-то рассмеется, а потом заплачет,
Может быть, не внешне, но вполне в уме.
Милые просторы, и по пояс грива,
И трава по пояс, сколько ни шагай.
На краю погоста молодая ива.
И под ней по пояс старый молочай.
Вечный жонглер на провисшем канате,
В стылой ночи, приближенной к нулю,
И без шеста равновесия, кстати,
Кольца летящие нервно ловлю.
Жизни моей постоянное дело —
Поиск колец, по канату скользя,
Мысли устали, качается тело
Между «хочу» и кромешным «нельзя».
Птица летит, безразлична к уроду,
Высох родник и замерзла река,
Падают кольца по капельке в воду,
Чаще – мгновенье, и реже – века.
Что же тебе в этой тусклой юдоли,
Зная развязку закона кольца,
В клоуна бедной замызганной роли,
С гримом, давно уже смытым с лица,
Так вот бессмысленно и одиноко,
Так вот невидимо, здесь и везде,
Двигаться молча по манию рока
К тусклой и ветхой погасшей звезде.
Е. Витковскому
Еще не на коне, уже не на кобыле,
Еще не впереди, но все же не теперь,
Я меряю судьбой отмеренные мили
Квадратами дорог и ромбами потерь,
Трапециями лет, прошедших как минута,
И вереницей дат, спрессованных в исход,
Ведущих в никуда прерывисто и круто,
Поверх любезных «над» и безразличных «под».
И я слежу вовне и тиканье, и трели,
И мельтешенье там, где медленные «но»,
Где заметают дом февральские метели
И красит черным ночь замерзшее окно,
Где лопнула труба от дачного мороза
И белый лед, увы, ложится на паркет,
Где пишется для масс разборчивая проза
И где на каждый «да» приходит восемь «нет»,
Где я от а до я, от альфы и до беты,
Где смертные часы считает эконом
И где спасают лишь пронзительно обеты,
Забытые давно и разумом, и сном.
По болоту гонка хороша, но в меру,
Впереди, как должно, сплошь аборигены,
Только страх рождает и вину, и веру,
Напрягает сердце и, конечно, вены.
Я тащусь устало по чужому следу,
Полшеста в болоте и по пояс в тине,
Я обязан жизнью своему соседу
В этой ее главной, топкой, половине.
Птички и лягушки, мошки и матрешки
Чавкают по краю данного болота,
Мне б сейчас печеной, как давно, картошки,
И пошла б активней грязная работа.
Я б схватил за ветку скрюченную иву,
Я б нагнул покруче чахлую осину,
Я б зажал лягушку, как коня, за гриву
И махнул отсюда мигом на равнину,
Где жара и камень, где вода из крана,
Где машины скачут справа и налево,
Там, где ни Корана, ни киноэкрана,
А, куда ни глянешь, всюду – королева.
Но туман все ниже, сумерки все глуше,
Впреди идущий утонул недавно,
Только и осталось, что мечты о суше
И о том, чтоб вечер опускался плавно.
Переползаю в новый век
По краешку межи,
Где власти кáлик и калéк
По прежнему свежи.
Вдыхаю гарь, и дым, и чад
Сгоревшего мирка,
Где год вперед и год назад
Свиваются в века.
Истории сплетая нить,
Гудит веретено,
Но не дано его крутить,
Кому познать дано.
Гляжу, спеленутая тварь,
На ход веретена,
И в новом веке чад и гарь,
Разруха и война.
И в новом веке суждено
Глотать привычный чад,
Где крутится веретено.
Назад – вперед. Вперед – назад.
Обнаружил Шлиман Трою
В глубине вечерней смуты,
Я, наверное, открою
Тайну будущей минуты.
И, вперясь в огонь камина
Безобразным третьим оком,
Выпью чай с невкусом тмина,
В блюдце налитый пророком.
И услышу шорох стрелок,
Мельтешащих мне по кругу,
Словно стая рыжих белок,
Не привязанных друг к другу.
И услышу ход и скрипы
Наступающей эпохи,
Где на смену власти липы
Лезут царственные блохи.
Медь гремит, за ней посуда,
Ложек звон сильней войны.
И солирует Иуда,
Вторя хору тишины.
Дай вдохнуть эту складку упруго,
Свысока на меня посмотри,
Одолев наважденье испуга
Среди ржавой навылет зари.
И лети в свои поздние дали
На ветру, запрокинув лицо,
С бирюзой на холодной эмали,
Покрывающей гладко кольцо,
С этим выдохом, теплым и влажным,
Отправляющим жизнь под откос,
С этим взглядом безумно отважным,
Среди медных расхристанных кос.
Страсть не бывает некрасива,
Но безобразною – вполне,
Как нефть посереди залива,
В огне в полнеба на волне.
И как река по скалам, плача,
Стекает, бешено ярясь,
Так пустота – безумья сдача,
Венчает вековую связь.
Так вор украдкой тащит тушу
Не им убитого быка,
И так прилив качает сушу
Немногим дольше, чем века.
Так дно вершиною вулкана
Глотает лаву в тишине,
Так жалок яркий свет экрана
При непогашенной луне.
Моя таинственная леди
Живет на Марсе иногда,
Где светло-синие медведи
И темно-бурая вода,
Где зелены снега и крыши,
Где конь малиновый меж них,
И данною ей властью свыше
Казнит и милует двоих.
Сама себе раба и прачка,
Сама себе и тварь, и царь,
Невыносимая гордячка,
Болтлива, словно пономарь.
И в бытии невыносима,
Любви кромешной до и от,
Летящей рядом, только мимо,
С заката вечно на восход.
О Боже мой, что я делаю?
Себе невзначай не лгу,
Жизнь свою черно-белую
Снова не берегу.
Трачу скудные годы
На этот желтый мираж
Потусторонней свободы,
Дутой как саквояж.
В оном – крыла в полоску,
В оном – глоток судьбы,
Свечка белого воску,
Клапан от судной трубы.
И где-то на дне, в кармане,
Сбоку и поперек,
Взгляд из глуби в тумане,
Из самых нездешних ок.
Ее слегка короновали,
Потом отправили туда,
Где узкий профиль на медали
И междометий череда,
Где нет людей, одна природа
И то, рожденное не тьмой,
Возвышенное, словно ода,
До дна гармонии самой.
То золотое, голубое,
Серебряное иногда,
Не в кубок с верхом налитое,
А в чашу емкую пруда.
Еще в окне, подобном раме,
Собора розового стать,
Чтобы потом в грядущей драме
Ей полной королевой стать.
Женщина в зеркале страсти
Невыразительна, словно судьба,
Даже червонной, возвышенной масти,
В ранге принцессы и чине раба.
Вот она медленно, плавно взлетела,
Ей потолок – не помеха, увы,
Вот уже движется хрупкое тело
Выше высот островерхой Москвы.
Вот она плачет во время полета
Или смеется, закинув лицо,
Мертвая петля, крыло поворота,
Медной калитки пустое кольцо.
Блюдце разбито, и чай на паркете,
Музык обломки верхом на полу.
Крупные петли запутанной сети,
Кукла без ног на кушетке в углу.
Капает воск со свечи на опилки,
Серая тень на стене тяжела.
Звук вытекает, шурша, из сурдинки.
Ночь на излете как сажа бела.
Этот взгляд невинности и страсти,
Этот звук неверия и лжи.
Господи, спаси нас от напасти,
Делать что с собою, укажи.
Ночь нежна от края и до края,
Тыщи верст как бесконечный вздох,
Ты живешь на перекрестке рая,
Я живу на гульбище эпох.
Между нами – государство света,
Между нами – государство тьмы,
Ты – где в небесах жирует лето,
Там, где жесток снег, – бродяжим мы.
Свет другой тебе, конечно, ближе,
Чем сырой и захудалый мой.
Там, в раю, наверно, как в Париже,
Благолепно летом и зимой.
Воскресай, коль выпадет минута,
Мимоходом, может, завернешь
В прошлый день, оставленный кому-то,
Где туман и медленная дрожь.
Дорисуй мне дальше робкую картину
Незнакомой встречи в незнакомом доме,
Прислонись щекою к теплому камину,
Поелику нету никого, нас кроме.
Не закрыта вьюшка, остывают камни,
Вечер занавесил окна темнотою,
До тебя, мой милый, в этот час куда мне,
Не побудь немного в сумерках со мною.
Расскажи мне тихо про ночные страхи,
Про крыло в полнеба на земле в полглаза,
Как шуршат по бедрам тонкие рубахи,
Исчезая в пене, мыльной пене таза,
И о том, как влага поглощает пену,
Как дрожит в ладони, оживая, птица.
Хорошо, что утром я уехал в Вену,
Где мне этот вечер осторожно снится.
Потухли голуби в закате,
И звери выдохлись в гульбе,
И призрак в кафельной палате
Играет соло на трубе.
Труба прозрачна и продута
Стихией музыки иной,
В которой каждая минута
Стремглав становится цветной.
И высоко струятся ноги
Поверх весеннего парка
И мимо медленной тревоги,
В которой движется рука,
Скользя по клапанам безбожно
И по не музыке скользя.
И все, что было невозможно,
Сегодня бережно и льзя.
Не будет времени другого,
Ни часа, ни пространных дней
Для иванова и петрова
В стране бессмысленной моей,
Когда гармонии начала
Сольются в солнечную тьму
И то, что тлело и молчало,
Доступно скажется уму.
Не будут течь водопроводы
Из ржавых и железных труб,
И жест разнузданной природы
Не будет выносимо груб.
Не будут паводки в апреле
Стоять по пояс на полу,
Болезни, войны еле-еле
Сойдут в небытие полу.
Увы, увы, увы мне, брате,
Сие на нас не снизойдет,
Мы были времени некстати
И будем время напролет.
И посему в минуты гнева,
В минуты жалости и сна,
Пусть любит нас убого дева,
Как может бедная она.
Пусть второпях и бестолково
Оставим тусклые мазки.
Не будет времени другого.
До нашей гробовой доски.
Отойди, наважденье, от края,
Не мани меня светлой рукой,
Черных птиц говорливая стая
Вышней стаей плывет над рекой.
Как скулит одиноко собака,
Как гудок паровозный далек,
Заросла лопухами Итака,
Залит нефтью недальний восток.
За деревьями плачет зигзица,
Прокричал уцелевший петух,
И сливаются в прошлое лица,
Различимее голос и дух.
Машет дерево веткой пустою,
И набухла от сока кора.
И беременно вешней листвою
Безразличное слово «пора».
Как в неводах, я запутался в жизни дурацкой,
Мудрый пескарь, коронованный в рыбьи рабы,
Чернорабочий на фабрике нежности ткацкой,
Жизнь проплутавший в пути от кабы до абы.
Но не Каабы, а только сомнений и страха,
Мелких потуг на надежду тепла и добра,
Бедный звучальник ожившего дольнего праха,
В коем текла изначальная в веру игра.
Что же ты машешь о тонкие нити руками,
Жабрами дышишь, которых, наверное, нет,
Машешь и машешь часами, а больше – веками,
Как плавником, шевеля пролетающей стаей комет?
Солнце в воде смущено и немного устало,
Желтых кувшинок колеблются тихо ряды.
Тонкие листья дрожат у ветвей краснотала,
Ветви дрожат у дрожащей от ветра воды.
Лунная Таха, дорога, закаты,
Я возвращаюсь на круги своя,
А по обочинам те же края,
Так же кривы, широки и покаты.
Вечер, осока, касание рук,
Рябь на воде и мурашки по коже,
Были с тобою мы мало похожи
Ныне и присно вовеки, мой друг.
Ворон спустился, ворона галчит,
Целая жизнь дребедени подобна,
Перебираю детали подробно,
Память остыла, и вера молчит.
Кубки пусты на нечаянной тризне,
Червь под лопатой распался уже,
И извивается вслух неглиже
Бурный финал ограниченной жизни.
Нашептанный нестих
Без моего участья.
И даже ветер стих,
Как накануне счастья.
Дрожат себе листы
Бесшумно, как глаголы,
И мысли так просты
И бесконечно голы.
В окно влетела тварь
Немелкого пошиба,
Разбила мне букварь,
Где копошилась рыба.
И стало так светло,
Тепло и непохоже,
Что время истекло
И вслед пространство тоже.
Когда ты уходишь к другому,
Не видя в оставшемся след,
Я кланяюсь медленно дому,
Прошедшему дому в ответ.
И вижду сквозь вечные шумы,
Сквозь быт и другие дела,
Какие качали нас думы,
Какая музы#ка вела.
Какие тачали узоры
Сапожники сложных мастей,
И прочие неразговоры
Из самых заветных частей.
И, падая в новые встречи,
Наружу, тайком, из окна,
Я помню не память и речи,
А волю, достигшую дна.
Мне холодно с тобою, милый друг,
Ушедший вдруг за тридевять земель.
Стоим во тьме, не расплетая рук,
Вокруг горчит растаявший апрель.
Глаза теплы, и щеки не горят,
И слог цветист, и юбка коротка.
И Падуя таинственный обряд
Творит сквозь нас мелькнувшие века.
Поют дрозды навстречу невпопад,
И папоротник бешено цветет.
И пух летит на острия оград,
Играя в недолет и перелет.
И в горле ком, и слезы на губах.
И все сейчас свершается давно.
И да и нет, где было только – ах,
Где да и нет – бессмысленное – но…
Мучительно живется на веку
Не только королю и червяку,
А птице на серебряном суку
И робкому в столе черновику.
Глаза твои похожи на струну,
Дрожаще обращенные вовне,
Спиною обращенная к окну,
Ты движешься навстречу не ко мне.
В овале света, белом и густом,
В сиянье дня, живущем напоказ,
И в медленной, священной из истом,
Слезою вытекающей из глаз, —
Ты движешься уже который век,
Сквозь пальцы и колени проходя.
Сквозь зверя по названью человек
Я вижу не разрушенной тебя —
Торжественной, звенящей, молодой,
Возвышенной, распахнутой, живой.
Над облаком, над бездной, над водой.
Со светом солнц над грешной головой.
Не дай мне Бог тебе поверить,
Надежду с жалостью вия,
И бедной алгеброй поверить
Саму несущность бытия.
И зачарованным туманом
Отрывистых, тяжелых фраз,
Увлечься брезжущим романом
Каких-то незнакомых нас.
Пустых, надломленных, усталых,
Железных, горьких, как дурман.
И, заблудясь в чужих уставах,
Уехать вдруг за океан.
И там, в росе и ржавой пыли,
В горячем солнце и песке,
Раздумывать, зачем мы были,
С квадратной дыркою в виске.
Судьба твоей печали
Нисколько не строга.
Запомнятся едва ли
Чужие берега
Расплавленного Рима,
Венеции больной,
Прошедших так же мимо,
Как сонный мезозой.
И пепельные очи
Сгоревшего мирка,
И преданные ночи
В строке черновика.
И тот невыразимый
Среди облезлых дач,
Короткий и ранимый
Прощальный полуплач.
Мне очень жаль, что Вас уже не встречу,
Не помолюсь распахнутому дну,
И той немой и безыскусной речью
Я в снах своих навзрыд не помяну.
Мне очень жаль, что бедные просторы
От не стены в размах не до окна
Не скроют в полдень сумрачные шторы
Или глоток полночного вина.
Мне очень жаль, что я для Вас условен,
Как штатный знак в рассеянной игре,
Готовый к жертве криворогий овен,
В июле и, конечно, декабре.
Мне очень жаль по золоту и меди
Скользить лучом полунезрячих глаз…
За азом – буки, и за буки – веди,
Вот так, глядишь, и не случится Нас.
Санки, зима, и поземки, и стужа.
Медленный след из оттуда – сюда.
Сумрачно жизнь, заметая и вьюжа,
Перебирает вверху провода.
Наледь звенит, и дорога упряма,
Ветер им вторит впопад и не в лад.
В мире ни зги, и вершится обычная драма,
Тьма впереди и не видно дороги назад.
Дай мне скорей свои стылые руки,
Сунь их за пазуху в шерсть и тепло,
Где-то живут несказанные звуки,
Только их снегом еще замело.
Тронемся в путь, подыми свои веки,
Видишь, мерцающий свет впереди.
И подо льдом продолжаются реки.
Нежно и молодо в мерзлой груди.
Обезьяна смотрит прямо,
Смотрит в лоб наоборот.
Замечательная драма:
Ведьма, вечер и урод.
Голос свыше, и из бездны
Сипловатый голосок:
– Как вы, милая, любезны,
Камнем медленным в висок.
А на ветке, выше крыши,
Белый ворон сверху вниз
Смотрит зорко в очи мыши,
Высунувшейся на карниз.
И, сорвавшись вниз проворно,
Шумно падает плашмя.
Се, наверно, небесспорно,
Но, увы, не минет мя.
Навылет вздох, навыворот душа.
Семнадцать лун завиты в хоровод.
Промчался мир, не уцелеть спеша,
А может быть, совсем наоборот.
И кошки ком, вцепившись в сучий зад,
Промчался также за минувшим вслед.
Оставив мне небезнадёжный ад,
Небезызвестной сущности ответ.
Под фонарем и поперек дождя,
Не на свету, но вовсе не во тьме,
Блестел полуустало бюст вождя,
Реальнее, чем в жизни и уме.
Сова кричала медленно и зло,
И лаяла назойливо лиса.
И мнилось мне, что снова повезло
Услышать ниоткуда голоса.
Виртуальное пространство промежуточного рая
Накануне недосыпа, недоеда, недогляда.
Что ты вспомнишь, полуночник, незаметно умирая,
Пребывая в предвкушенье промежуточного ада?
Рожь и утро, сквозь туманы тихий бульк заросшей Тахи,
Скрип телеги по откосу, силуэт прозрачной клячи,
Те немыслимые веры, те неведомые страхи,
Обещавшие дорогу в направлении удачи.
За окном среди пространства красный зрак живого Марса,
Звук пилы и лепет птицы, и еще забор в полсвета.
Легкий облак распростертый, силуэт прозрачный барса,
Беглый миг исхода ночи в обрамленье сна и лета.
И такая глушь, и слякоть, и такой напор неволи,
Мира, чуждого до капли, разделенного на мили,
На границы и на троны, на начертанные роли
И еще на то, что в жизни мы, увы, не проходили.
Шип листвы, такой дрожащий, лезущий в тугое ухо,
Свиристели крик протяжный в осторожных лапах кошки.
И томление не плоти, и томление не духа,
А отсутствие пространства у живой сороконожки.
Я учусь любви и жизни поперек луны и страха,
Я стучусь давно не в двери, а в закрытое темно,
Кто мне медленно откроет, что недавно гроздья праха
Стали тем, чем оны были в то прекрасное давно.
Вот я лажу круглый ставень, словно веки вверх веду,
Вот просторное пространство утюгом горячим глажу,
Вот, включив немного звуки, сплю насмешливо в саду,
Вот, собрав из труб железных замечательную сажу,
Лик готовлю, данный всуе, праздно, Божьему суду.
И, забыв устройство буден из пружинок и соломы,
Из опилок, прутьев, стали… с полуночи до утра
Я считаю все, что было, не на джоули и омы,
А на скрип скрипучей койки и движение бедра.
Твое непонимание старо,
Обыденно, привычно, но, однако,
На нем любви бессмысленной тавро,
Тринадцатого знака зодиака.
Сквозь лепет дел и лепоту суда,
Сквозь голь и чад расхристанного слова,
Ты проступаешь, как из недр вода,
Мучительно, нездешне, бестолково.
И хриплый голос резок и нелеп,
Мычание отрывисто и скупо.
Меж нами стол, и деревенский хлеб,
И плошка остывающего супа.
И позади продавленный матрас,
Хозяйки храп и вымытые сени.
И тот в веках плывущий тарантас,
Где наши перепутанные тени.
Человек рождается мертвым,
Слава богу, этого не понимая,
Сотым, тысячным или четвертым,
В канун полнолуния или мая.
Мертвым однажды уходит к смерти,
Слава богу, этого не понимая,
А мы получаем письмо в конверте
В канун полнолуния или мая.
Случается чудо, правда не часто,
Его воскрешает внезапный случай.
Как и положено для контраста,
Воскрешенный бывает не самый лучший.
И долго, долго смотрит эпоха
Вслед уходящей ожившей твари.
И реже еще до последнего вздоха
Воскресшей вместе двуногой паре.
Ни чуда, ни яви, ни даже страны,
Где скудная пища покажется сытной,
Живым и здоровым – солдатик убитый
И миром – усилие тайной войны.
И где нараспашку душа наугад
Торопится в гости к нездешнему свету,
Где трудно, неловко подбросив монету,
Вернуть ее позже на землю назад.
Куда мне приткнуть свой больной неуют
И спрятать куда неостывшее тело?
И ветры умолкли, и солнышко село,
И птицы во тьме ни о чем не поют.
Трясется земля, сохрани ее Бог,
Как будто телега о рвы и ухабы.
Мы век пропустили, сподобиться дабы
Исчезнуть беспошлинно в бездне эпох.
В пространствах, свернутых как бинт,
Нелихорадочно и туго,
Я попадаю в лабиринт
В часы работы и досуга.
Я попадаю, попадя
Меж языком и знаком жеста,
Меж струй короткого дождя,
Меж звуком времени и места.
И оставаясь наугад,
И мча расхристанно и мимо,
Я обхожу отцветший сад
И пантомиму страхов мима.
И то единственное то,
Что остается от реалий,
Не венценосное пальто,
А визги нежных сатурналий.
Свисает тень забытого окна
Над тихим вечером туманным,
Где ты поешь, пуста и неумна,
С лицом окаменелым и жеманным.
Где чешет месяц о Везувий рог,
И целый час до бесконечной лавы,
И где, еще не христианский, Бог
Взыскует в мире подвига и славы.
Ребенок спит за каменной стеной,
Цикады скрип настойчив и размерен,
И город, разноцветный и больной,
Эпохе обрывающейся верен.
Уже ползет полунеслышно пласт,
И камни пропускают клубы дыма.
Я так надеюсь, что Всевышний даст
Продлиться дням разрушенного Рима.
Империя движется к власти,
Империей движут рабы,
Кипят раболовные страсти
В пределах кабы и абы.
Ломается мелко пространство,
Обломки тусклы наугад,
В почете молва и шаманство,
И, новый уже, Петроград.
Чихнул броневик, просыпаясь,
Возник керосиновый дым,
От прежнего дыма намаясь,
Ты умер еще молодым.
И как же смотреть надоело
На это природе самой.
И ходит прошедшее тело
И дышит не новой чумой.
Невелика простая мера —
Любви и быта череда.
Моя единственная вера:
Полсмерти – нет, полжизни – да.
И где веселые забавы
Смущенья, зависти, вины
У той верховной переправы,
Границы мира и войны,
Где боле нету счастья – страха,
Печали, боли и стыда,
Где есть возможность горстью праха
Побыть до Божьего суда.
И где прозрачно и истошно
Курлычет голубь ни о чем.
И падает земля нарочно
В глухую бездну за плечом.
Я держал связку воздушных шаров,
Я разжал пальцы – шары улетели прочь,
И остался один среди здешних миров,
Если в душе и день, то на дворе – ночь.
Как же слаба связь меж нами, людьми,
Как остывают руки, разжатые на ветру.
Словно ноты – и до, и фа, и соль, и ми —
Перестанут быть музыкой, когда я умру.
Небо прозрачно вновь, до синевы в душе,
Ветер набит листвой, словно худой мешок,
Отношения все – лишь вариант клише,
От дрожания век и до дрожания ног.
В общем, пускай летят, впрочем, не я решал,
Коли не здесь рожден, значит, не здесь умрешь,
А был ты велик или мал, бешен, нежен и шал,
Возможно, как и они, ты никогда не поймешь.
Тревожный шум доносится из мира,
Из дней, идущих бурно никуда,
Не подведи, расстроенная лира,
За нотой «нет» играя ноту «да».
И, соберя грядущее по крохе,
Свой горький звук хулой не заглуши.
Виной всему две яркие эпохи,
Мелькнувшие в окрестностях души.
Н. К.
Мы танцуем с тобой менуэт
Посреди неширокой зимы,
Где законов и разума нет,
Где свободны от вымысла мы,
Где качается снег, невесом,
На пружинящих в махе ветвях
И где катит метель колесом,
Наобум, наугад и впотьмах.
Дайте руку кружению в такт,
Ближе губы к дрожанию век,
Созидания медленный акт
Производит на свет человек.
Ноги вязнут в глубоком снегу,
Крылья движутся мимо и вне…
Наважденье опять на бегу
Заглянуло случайно ко мне.
Бестрепетно, безвольно, безнадéжно
Играю марш на мизерной трубе.
Кругом зима, невыносимо снежно,
И я подобен им, а не себе.
Как будто снег засыпал двери ада,
И недоступно близкое тепло,
И на краю всевышнем Цареграда
Дорогу вспять метелью замело.
Труба скрипит, и клапаны застыли,
И пальцы мерзнут на слепом ветру,
Скажи, мой друг, мы точно в мире были?..
Я, не узнав наверно, не умру.
Луна в зенит карабкается рьяно,
Музейный сторож охраняет сны.
У Пастернаков плачет фортепьяно,
Среди моей несбывшейся страны.
Долги платить – не пиво пить
С рассвета дотемна,
Не для себя приспело жить,
А жизнь одна.
Кому-то должен я ответ
Кому-то должен вздох,
А третьему – последний свет,
В котором – Бог.
И никому – мой тайный путь,
Мельком и второпях,
И ту мерцающую суть,
Которую азмъ мняхъ.
Уходит день, уходит ночь
За часом час в короткий век,
И я делить с тобой не прочь,
Мизерный в клетку человек, —
Твои гордыню и успех,
Твой пожелтевший в камне прах,
Твой жалкий безымянный грех
И столь же безымянный страх.
И я делить готов подряд
Твой выцветший до срока храм
И городов старинных ряд
С развалинами пополам.
Твои печали наугад
И радостей убогий ток,
Твой пролетарский снегопад,
Идущий щедро впрок.
И даже твой экранный бред
И твой же общепит,
Пока мне жизнь не скажет «нет»
И душу расщепит.
Свернулось пространство любви
В прозрачную тонкую нить,
И только моя визави
Меня продолжает любить.
В ее андалузском окне
Отчетливый профиль погас.
И все, что звучало во мне,
Покинуло медленно нас.
Мы оба с тобой не вольны
Вернуться в пропавший простор.
И светят две разных луны
Сквозь призраки сгорбленных гор.
И только цикад голосок,
Как прежде, пронзительно мил,
Да лепет стучится в висок —
Зачем ты так кратко любил…
В твоей андалузской шали
Только темная нить,
Живя по закону швали,
Ты смеешь меня любить.
Неся нелюбви угары
Как плащ над разлетом рук,
Под бряк деревенской гитары
О счастье бормочешь вдруг.
Лицо твое так безгрешно,
Смирения лик правдив.
Я верю тебе, конечно,
Вере своей изменив.
И провожая кожей
Тебя в андалузский рай,
Я говорю:
– Мой Боже,
Только не умирай.
С тем, кто внутри, – бой,
С тем, кто вовне, – тишь.
Что же мне делать с тобой
Под покровом косых крыш?
Палить без конца наугад,
Ломиться в открытую дверь?
Знай ты, как я не рад
Тому, что творится теперь.
К миру давно спиной,
Явный забыт язык.
Что же мне делать со мной,
Слушая тайный крик?
Что мне с собой, скажи,
Делать, делить, сметь
У той роковой межи,
За которой не смерть, а медь?
Шорох мира, пыль времен,
Небескрайние просторы,
Между судеб и имен
Тары-бары разговоры.
Правят тризну племена
В сшибке Запада с Востоком,
Бесконечной, как война,
В заблуждении глубоком.
Те, что живы, славу вьют,
В истреблении взаимны.
Рядом мертвые поют
Нестареющие гимны.
И стремится эта рать
Без начала или края
Непреклонность доиграть,
До конца не умирая.
Круг ненависти пуст,
Порочен и греховен,
Не размыкая уст,
Играет не Бетховен,
А музыка сама,
Сошедшая со круга,
Играет вальс – зима,
Играет фугу – вьюга.
И в раненную рань,
В ответ на боль и страхи,
В окне цветет герань
По щиколотку в прахе.
Ирине Федоровой
Я в мире живу без меня.
В нем столько подробных забот,
Работа по поискам дня
Средь самых широких широт.
Томограф считает капель,
Обычная судная тьма,
Продайте мне смертный апрель
За тени земного ума.
Продайте мне трезвый побег
За тридевять трижды земель,
За этот счастливый ночлег,
За выпитый набело хмель.
Я щедро ужо заплачу,
Я сдачи у вас не возьму
За тонкую воска свечу,
Ведущую, тая, во тьму.
Юле Латыниной
Рождают дети матерей,
Спасая их от смерти,
И этой нежности святей
На свете нет, поверьте.
И дышит новое дитя,
И слезы льет украдкой,
По-прежнему легко летя
Над жизнью этой краткой.
Возвращение в мир муравьиный,
Торопливая давка в сенях,
Эту новую явку с повинной
Совершает настойчиво прах.
Что оставил он в мире усталом,
Что стремит его в звездную глушь,
Завоеванную металлом
До растления судеб и душ?
Что знобит, и корежит, и тянет,
Что манит, как желанный магнит?
Может, то, что жалеет и ранит.
Может, то, что зовет и винит.
Может, то, что рукою шершавой
Гладит волосы, трепетно для
Эту краткую ночь под Варшавой,
Где смеется и плачет земля.
Усталости так нежны переливы,
Так бережна холодная душа.
Так в каплях льда склоняют ветви ивы,
О голый лед растерянно шурша.
Я подойду и, кажется, заплачу,
И прикоснусь намеренно к руке.
Я ничего для местности не значу,
Сползающей к проснувшейся реке.
Ваш взгляд тяжел, и губы ваши немы,
И та черта насквозь проведена,
Мы – только след известной теоремы,
Где сути – две, а временность – одна.
Клюет синица зерна на ладони,
И белок лёт медлителен и тих.
Луна крива внизу в полупоклоне,
Взошедшая туманно для двоих.
Алле Латыниной
Рыхлый снег для ходьбы неудобен.
Слишком долог нахоженный круг.
Я сегодня пространству подобен,
Растворен и рассеян вокруг.
Третий час набухающей ночи.
Грохот льда с остывающих крыш.
Теплый ветер, вздохнувший в полмочи,
В лунном свете растрепан и рыж.
В доме Асмуса тени и свечи,
Ветви дремлют, о крышу шурша,
Не сутуль свои узкие плечи,
Одиноко родная душа.
Посмотри на покатые луны,
Что двоятся в совпавшем уме.
Слыша неба провисшие струны,
Что звенят меж собою во тьме.
Я б вас любил, кабы не знать заране,
Что эту чашу завершает дно
И смерти дверь мерещится в тумане,
Когда во рту полощется вино.
Не стоит внове затевать измену
Любой из совершившихся минут.
Как крепко узел стягивает вену,
Как пальцы нервно сигарету мнут.
И трость скрипит, и взд
