Вячеслав Ладогин - Спички

Муза без отчества, в синих цветочках халат,
Смуглая старожительница коммуналки
Из двадцати пяти комнат дом №… по Фонтанке,
Где коридоры во мраке коричневом спят,
В четверть накала далёкие лампочки ватт
Сорок горят —

Муза без отчества тёмной от старости ру-
кой ощущая костыльную тряпку на ручке,
Грязное жёлтое дерево в кадр Бертолуччи
Втягивает по линялому в проплешь ковру
К жёлтым перинам, решив: нынче нет, не помру,
И под себя не насру.

Тело худющее смуглого цвета блокады,
Где черноту с белокожестью немец смешал
На произвольной палитре, – надсадно дыша,
Хрипло гортанью свистя – в двери выползти надо,
Тощая в выпуклых венах немеет нога-то,
Экая гада.

Вздёрнут подмышку костыль, задирая халат,
И на здоровую ногу, засалена, шлёпка
Чудом христовым наделась, и светится тропка
По коридору. Как в тыл дерзновенный десант
Выброшен мощный, старуха бредёт наугад.
Жители спят.

Здесь Александров, там Крутовы, там – Ромашовы,
Строй из дверей, а в конце зеленеет сортир
Масляной дверью… нога, дрянь, фашист, дезертир,
Слушать не хочет команд своего боевого
Маршала Музы без отчества. Твердое слово
Ногу сурово

В бой призывает. И вот – дверь перед ней.
Крашенный синим бачок, цепь висит, свинцовея,
Ручка оборвана жёлтая. Бог, впрочем, с нею,
Крашенный маслом стульчак… важно сесть ей скорей,
Ибо нога. Ибо и на закате ей дней
Стыдно людей.

Опорожнение. Грохот унёс нечистоты.
«Не под себя», – шепчет Муза без отчества, «не
Бабкину гажу перину»… и шепчет в густой тишине
Правой ноге: «что ты прыгаешь, дурочка, что ты…
Угомонися, немного осталась работы,
Сдохну и всё тут.

Родился в Питере, друзья,
Жил у Пяти углов.
Я не сужу людей, но я
Сужу временщиков.
Кто мой герой, душа моя? —
Купец Калашни-ков:
Он, не судя людей, как я,
Судил временщиков.

В 12-м часу побрёл, зевая, в спальню
Борис Пудведев. Он в разводе, спит один.
Куда как слаще спать на кожистом диване,
Хотя нешуточный альков есть, балдахин,
Пудведев спит «по-холостяцки, по-простому»,
Как любит сказануть, легонечко хмелён.
Сорочку положил на стул. И брюки. К слову,
Без скобок доложу: пожалуй, складен он…
Животик есть, да ведь не пузище – животик!
Немного дряблости на ляжках. В целом – всё ж
Борис Михайлович – стройняшка. Прехорош!
Любашечка звала его: «Борюнь, мой котик».
Но Любки нет. Один. Что ж, раз таков расклад!
Сам плюхнулся в постель. И простыни хрустят.

Чу! Нос задвигался, ища непроизвольно
Источник запаха мертвецкого вокруг.
Глаза прикрытые раскрылись недовольно.
Борис Михайлович наморщил лоб и вдруг
Спустил лениво на пол ноги: «Чем воняет»? —
Борис бормочет сонно, – «что за чёрт»?
Ба! На подушке, презелёный возлегает
Исштопанный носок. Герой разинул рот.
Опомнясь же – как звезданёт по этажерке.
Ну, братия мои, не спать служанке Верке!
Звонок. Вот и она. Дрожит в руке носок.
Торнадо бешенства свирепствует в обоих:
Борис Пудведев – монумент в трико трусов —
Дымится и шипит: «Вас, Верочка, с любовью
Поздравить? Где баран, грешивший впопыхах
На фирменном белье, в неслыханных носках»?
Бряк Верка в обморок. Секьюрити уносят
Носок, а с ним и Верку. Коньяку
Пудведев грустный принести из шкафа просит.
Ложится. Егозит на правильном боку.
И чувствует могильный запах несусветный…
Носок!!! И задрожал, крестясь, Бориска бедный.

И где бы с этих пор бедняк ни отдыхал,
Зелёный там носок был, и благоухал.
Бывал с носком герой и в Греции, и в Риме,
В Париже, в Катманду и в Иерусалиме —
Везде, куда его забрасывала жись.
Не вечно ведь сидеть! Ведь так и так ложись.
И тут носок как тут несносный развонялся.
Борис Михайлович теперь не высыпался,
Вдыхая гадостный бессонный аромат.
Всегда он был несвеж. Всегда ходил помят.
Наметились круги под красными глазами.
А рассказать друзьям нельзя – судите сами,
Кого б позвали вы в свидетели носка?
И стискивала дух английская тоска.

Он визы оформлял. Он от тоски скрывался,
Но вонь была сильней, чем дальше улетал.
Менялась вонь! И постепенно догадался
Борис Михайлович, что запаха «накал»
Зависит очень странным образом от места,
В котором он сегодня будет почивать:
Южнее был душок невероятно мерзок,
А к северу имел привычку «затухать».
Подумалось: «А что б по «всей Руси великой»,
(как Пушкин сказанул) вояж не сделать мне?
Избавлюсь, может быть, от вони (рифма – дикой?),
Ведь есть там где-нибудь местечко, чтоб во сне
Там не было носка, где воздух стал бы свежим,
Воспрянет дух больной и счастье будет прежним.

И начал персонаж Россию изучать
По признаку, где как смердит носок проклятый.
На картах начал сам маршруты размечать,
Бубня: «Движенья нет, сказал мудрец брадатый,
Другой смолчал, и стал (бум-бум) пред ним ходить».
На карте вышла очень странная картина:
В Тюмени вонь вовсю. Рязань не так смердит,
Немного пахнет побережье Сахалина,
Смрад в Нижневартовске не слабже, чем в Москве,
Воняет СПб, Мурма́нск – не так воняет…
Неясен алгоритм. Мешонка в голове.
Он чертит графики. Линейкой вымеряет…
Как загнанный зверёк овалы на лугу
Наматывает. Жизнь спасая от терьера,
Борис Пудведев убегал… Всё: жизнь, карьера —
Забыто всё. Он может вылететь в трубу!

И вдруг заглох мотор. Встал чёрный джип с мигалкой
В посёлке беженском каком-то. Меж лачуг
Борис Михайлович проходит с миной жалкой
Искать механика из бывших шоферюг.
Как джип без сервиса чинить в такой дыре,
Удачно, правда, что поломка небольшая.
Придётся на ночь задержаться. Засыпая,
Не видит он носка! Вскочил, офонарел.
Нет подлого носка! Искал по всей лачуге,
Нет – гадины такой! Нет духа сволочуги!
Он в полуобмороке рухнул на топчан.
Отвык спать человек без смрада по ночам.
В посёлке беженском обыденное утро.
У дощатых лачуг желтеет ссаный снег.
И на снегу стоит счастливый человек,
Одетый хорошо, глядит с улыбкой блудной
На женщину, что тюк с постиранным шмотьём
Развешивает вдоль на бельевых верёвках,
И вдруг взглянула на него в руке с носком
Зелёным, штопаным, знакомым слишком крепко…
Взглянула на него, и пальчиком грозит,
И улыбается: «Смотри мне, паразит»!
Счастливый персонаж носку не удивился,
Но рот его с тех пор в улыбке искривился,
Характером он стал добрее с этих пор.
Всё улыбается судьбе наперекор.

Так в воздухе разлита грусть,
Как будто этот воздух – пойма,
А грусть – река. Дымится, пуст,
Взгляд, как расстрельная обойма.

Дымится… вот убит февраль,
Пал март, и раны в нём чернеют,
И скулы неба каменеют,
И прищур неба цедит даль.

Весна выходит из тюрьмы,
Как мать ребёнку потакая,
Рукой, изнывшей от зимы,
Мне гладит волосы, лаская.

Пестель, Рылеев, Каховский Бестужев-Рюмин, Сергей Муравьёв-Апостол,
Бестужев-Рюмин, Сергей Муравьёв-Апостол, Каховский, Пестель, Рылеев
Сергей Муравьёв-Апостол, Каховский, Пестель, Рылеев, Бестужев-Рюмин.
В каком порядке ни ставь, запомнить их список не просто
Из-за двойных двух фамилий. Проще гораздо Ленин,
Плеханов, Маркс, Энгельс, Сталин в любой очерёдности списка:
Тоже пятеро, но их не вешали тринадцатого июня,
То есть – июля, и большинство из них не знало друг друга так близко,
Как вздёрнутые над помостом пятеро идеалистов.
Вторую пятёрку вешали в коридорах советской власти,
Отчего-то всегда без Плеханова, зря обижая предтечу
Лагерной революции, простого народного счастья…
Да что я, впрочем… иных уж нет как нет, те – далече,
А я теперь – живи, не горюй, не велел Данелия,
Сколько влезет – болей на здоровье, а умрёшь – не парься: не страшно,
Как еловая шишка упала… не печалься, что в самом деле я
Напускаю тоски да тумана! Друг мой, вечность оплатит наш вексель.
Ах, Каховский! Бестужев-Рюмин, Муравьёв-Апостол… ах, Пестель!
Ах, Маркс-Энгельс, Ах, Ленин-Сталин, ох, Плеханов, ах, Берия-Берия…

Когда читаю в Мандельштаме я
Слова а ля «великолепный теннис»,
Не море чёрное шумит во мне, друзья,
Увы, лишь лопается пена, в кружке пенясь.

С ней, потерявший родину свою,
На иностранных Патриарших я стою:

Ливретки в поводках. Каникулы небес,
…И лисий глаз разрез,
И – взор сверкающий у спутницы Ковбоя.
…Фигуры горожан – с весенней желтизною,

Скамьи меж листьев, как индейские пироги.
В заплатах туч раздулся свод – как балаган.
Ея щека пылает розой без румян,
Улыбка белая сомкнулась на хот-доге.

Как будто годы, нет, столетья, просто враки —
В глазах ея лучи лукавства и проказ.
И в шляпном фетре аплодируют зеваки,
Как будто паровоз придуман только щас.