Павел Нерлер - Александр Цыбулевский. Поэтика доподлинности
Мандельштам скорее всего действительно «умывался ночью на дворе» (стихотворение написано в Тбилиси) или поднимался на сеновал по приставной лестнице («Я по лесенке приставной…»). И запертые ворота, и бочка со студеной водой, разворошенное сено – все это подлинные приметы, превратившиеся в элементы поэтического разговора о правде, смерти, беде или о мировых пространствах и творчестве (выделено мной. – П.Н.). В подобных случаях сведения о бытовом происхождении поэтического опыта могут быть интересны только для психологии творчества; быт действительно перемолот стихом и отброшен…
Солома, овечья шерсть, куриный помет для Мандельштама были символами тепла, вовлеченными в сложные метафорические построения… Сеновал стихотворения «Я по лесенке приставной…», топор и студеная вода стихотворения «Умывался ночью во дворе…» несомненно существовали и приводили в движение поэтическую мысль. Но в системе этих стихотворений предмет является знаком символического значения, – хотя отнюдь не потустороннего, а выражающего душевный опыт поэта… В стихотворении же «Мы с тобой на кухне посидим…» керосин и хлеб, примус и корзина не иносказательны. Они не замещают представления, они их вмещают и развертывают из себя ряды представлений[149].
До такого осмысления «зримости», до такой градации перемолотости быта Цыбулевский все-таки не дошел.
Интересно, что Цыбулевский и сам отдавал себе отчет в ограниченности своей поэтики. В малюсенькой прозе «Ущерб» («Дом под чинарами – 1975») он, как бы обращаясь к себе, писал:
Ущерб еще и в том, что вы пренебрегаете условной природой искусства. Искусство условно, условно – не забывайте об этом. Вы слишком доверяете впечатлению, производимому первой реальностью, – она поэтому иногда не превращается во вторую, которая становится уже фактом искусства. Понятно я говорю? // –… // – Скажем, – шарманка. Но, может статься, для второй реальности нужно будет сказать, что это скрипка».
Цыбулевский сознавал преодолимость своей поэтики доподлинности и, возможно, хотел бы относиться к ней как к этапу. В следующей за «Ущербом» прозе «Лекция» он выражается гораздо категоричнее:
…И, второе, вот что еще нужно. Я думал, нужна доподлинность, не подлинность даже, а именно доподлинность. И ошибался… Что же нужно? Нужна достоверность. // Пример достоверности из Ахматовой:
Муза ушла по дороге
Та-та-та-та крутой,
И были смуглые ноги
Обрызганы крупной росой.
«Муза ушла по дороге» – вы скажете – это достоверность фантастическая. Не знаю, знаю лишь, что достоверно и с большей достоверностью не слышал ни о чем…
Что ж, эти мысли, их ход и поступь с убедительностью свидетельствуют об эстетическом росте и нераскрывшихся возможностях Александра Цыбулевского: поэт шел к себе, дорастая до себя, грозился перерасти.
От доподлинности к достоверности – вот намеченный, осознанный, но не пройденный им путь…
Лицо поэта
Но как бы то ни было, и из стихов, и из прозы на нас смотрит умное, слегка насмешливое лицо – лицо поэта, так рано ушедшего.
Лицо поэта, воспринявшего и несшего многие высокие традиции прекрасной русской поэзии, примешивая к ним краски из грузинской поэтической палитры.
Лицо поэта, почти неизвестного широкой читательской публике, но, полагаем, родного и нужного ей:
Карниз, кивок, каприз, балкон –
Все это далеко, в Тбилиси,
Где средь скамей на самой выси
Скамейки не находит он.
Что ж, улетай, взмахнув плащом.
Лети, но нет и нет прощенья…
Пусть трижды перевоплощен
Ты чудом перевоплощенья –
Все та же быль во всем видна,
Нет лишь слезы – чужой, горючей:
Машина времени горючим
На весь отрезок снабжена…
Замри, хранительный инстинкт,
Изведай прибыльную убыль.
Возвышенно поет тростник
И шепчут шепчущие губы:
Самим собой не будь, не будь,
Сверни житейские хоругви –
Рассеянным и близоруким
Переходи трамвайный путь.
Критическая проза
Высокие уроки. Поэмы Важа Пшавела в переводах русских поэтов
Введение
Великий грузинский поэт Важа Пшавела уже стал тем явлением мировой поэзии, без которого она немыслима. Имя его звучит наравне с самыми громкими именами, чье влияние и значение далеко переступают границы собственной родины. Отмечавшееся в 1961 году во всех странах по решению Всемирного совета мира столетие со дня рождения Важа Пшавела – заслуженная дань его гению. Это широкое призвание имеет не менее важный интимный аспект: постепенно, исподволь входит Важа Пшавела в жизнь отдельного человека и уже не покидает ее; в силу фактического бессмертия он передает ей свою частицу… Тут первостепенно какое-то редчайшее счастливое соотношение, пропорция – биографии, личности, судьбы и творчества…
Работа посвящена сравнительному анализу переводов четырех центральных и характерных поэм Важа Пшавела, в разное время исполненных крупными русскими поэтами – О. Мандельштамом, М. Цветаевой, Б. Пастернаком, Н. Заболоцким. Это поэмы «Этери» и «Раненый барс» (Цветаева, Заболоцкий), «Гоготур и Апшина» (Мандельштам, Цветаева, Заболоцкий), «Змееед» (Пастернак, Заболоцкий). Все четыре названных поэта резко отличны друг от друга, собственные их манера и почерк явственны для каждого любящего стихи. Сравнительное рассмотрение переводов этих мастеров становится, как нам кажется, школой для переводчика. Это определило тему настоящей работы, ее рамки и основной принцип.
С одной и той же поэмой мы знакомимся чуть ли не в полярных переводах, оправданных и стимулируемых подлинником. Яркая индивидуальность, неповторимость, верность родному языку Важа Пшавела – не помеха «вековому общению культур», средством которого и являются переводы. При всей недостаточности рассматриваемых переводов, в них осуществилось то, что должно осуществляться в идеале: та близость, тот тип близости к подлиннику, который дает о нем максимальное представление. Тут имеет место не бездумное следование перевода за подлинником, а его целостное и концептуальное решение. Перевод сам оказывается в положении подлинника, становится фактом, органической частью собственной национальной литературы. Широта Важа Пшавела, обнаруживаемая даже на уровне подстрочника, его «бесконечная природа» дает возможность проявиться личным особенностям поэтов. Более того, перевод часто оказывается как бы питательной средой, в которой зреют будущие, поздние черты поэта. Нет разрыва между своим и чужим, одно естественно продолжает другое.
Нами не рассматривались переводы других поэм Важа Пшавела, выполненные поэтами, известными только в качестве переводчиков. Эти переводы, как бы ни были хороши сами по себе, не дают права исследовать, каким образом индивидуальные черты поэта служат прямой цели перевода. Анализ этого собственно переводческого феномена «десятой музы» и явился одной из двух основных сторон настоящей работы. Вторая основная сторона заключается в следующем: переводы поэм Важа Пшавела, выполненные крупными русскими поэтами, являются целостным, концептуальным прочтением поэм и в этом качестве представляют немаловажный интерес для науки о Важа Пшавела, в которую они тем самым вносят посильный вклад. Такой двухсторонний анализ переводов поэм Важа Пшавела проводится впервые, по необходимости он ограничен имеющимся наличием – четырьмя поэмами в их девяти осуществлениях.
Не затронуты тут другие переводы Заболоцкого поэм Важа Пшавела, даже такие высочайшие достижения переводческого искусства, как «Алуда Кетелаури» и «Копала». Переводы Заболоцкого в их совокупности заслуживают отдельного рассмотрения, отдельной работы, целиком им посвященной. Тут Заболоцкий представлен четырьмя поэмами Важа Пшавела, которые были переведены и другими поэтами.
Сравнивая разные переводы одной и той же поэмы, мы исходим из того, что каждый перевод – концепция и, значит, отдельная система (концептуальность – один из первостепенных признаков современного перевода). Последовательно проводится идея невзаимоисключаемости различных систем переводов: различия переводов идут не по принципу: хуже – лучше; тут ни в коем случае не качественные различия, а различия характеров, исключающие поспешные и праздные предпочтения одного перевода другому.
Сравнение переводов друг с другом, а затем и сравнение их с оригиналом с особой ощутимостью выявляет то, что каждый перевод – это путь потерь и компенсаций (восполнений). Одним из критериев ценности перевода являются не потери – это сторона количественная, легко подмечаемая и регистрируемая, и потому ставшая чуть ли не бедствием в переводческой критике. Куда интереснее и принципиальнее рассмотрение вопроса, чем именно компенсирует переводчик потери. При переводе может оказаться губительной формальная точность, а кажущееся нарушение точности – искомым адекватом, а не произволом. Можно говорить о нравственности переводческой компенсации. Привнося нечто оригинальное, переводчик не обкрадывает собственное творчество, а возвращает то, чем оно обогатилось за счет проникновения в новый мир. На этом и зиждется взаимосвязь культур в системе отношений: поэт – переводчик.
