Игорь Северянин - Том 4. Классические розы

Восторженное настроенье
Поэтов польских молодых
(Они мои стихотворенья
Читают мне на все лады)
Напоминает, что сиренью
Снега заменятся и льды!..

Ты на отлете, четкий Тувим,
Тебе чеканный путь на Рим.
Пари, о царственный, пари
На родственный тебе Везувий!

И ты, в бразильские лианы
Врубавшийся Слонимский, тут!
Ты созерцал змеиный жгут,
Чти звенья как сицилианы.

И ты, кто ласковей снежинки,
Чей взгляд радушней звука «а»,
Как солнце светишься, Вежинский,
Пронзающее облака!

Три с половиною зимы
Прошло со дня последней встречи.
Разлукой прерванные речи
Легко возобновляем мы.
И Тувим прав, сказав, что легче
Всего вести поэтам речь:
В сердцах так много птичек певчих —
Стихов о росах на заре.
Я руку жму его покрепче,
Изнеженную на пере…

В честь Вас провозглашенье тоста,
Поверьте, для меня восторг:
Вы — новый Уриэль Акоста!
Вы — «ахер», кто шаблон отторг!
Воспитаннику Мнемозины,
Ее, подругу Аонид,
Дочь Эхо, нимфы из долины
Пенея, ту, кто озарит
Лучом своих созвучий небо,
Вы рифму, дочь от бога Феба,
Спасали двадцать лет назад,
Как даровитый адвокат,
От клеветы и от наветов
Непоэтических поэтов,[5] —
И я отметить это рад…

В ту невеселую эпоху
Вы дали руку «скомороху»
На обывательском арго —
Поэту русскому большому,[6]
Взглянуть Вы смели «по-иному»
На все новаторство его…
И оттого, — и оттого,
Что Вы, прекрасный чужеземец,
Россию лучше россиян
Познали, Вы клеймились всеми,
Непризнанностью осиян…
Свершали твердо путь свой скользкий
Вы вне пространства, вне времен:
«Онегин» целиком на польский
Не Вами ли переведен?
Пред Вами, витязем в увечьях,
Склонялись правды короли:
Ведь двадцать жизней человечьих
От виселицы Вы спасли![7]
И ныне, путь свой завершая,
Не по заслугам Вы в тени:
Не слишком ли душа большая
В такие маленькие дни?…
Свой тост за Вас провозглашая,
Я говорю: Вы не одни!
Не знаю кто еще, но с Вами
Я вечно впредь наверняка.
И пусть забыты Вы пока, —
Вас благодатными словами
Почтут грядущие века!

Как жалки ваши шиканья и свист
Над мертвецом, бессмертием согретым:
Ведь этот «богохульный коммунист»
Был в творчестве божественным поэтом!..

Поэт играет мыслью, как дитя, —
Ну как в солдатики играют дети…
Он зачастую шутит, не шутя,
И это так легко понять в поэте…

Он умер оттого, что он, поэт,
Увидел Музу в проститутском гриме.
Он умер оттого, что жизни нет,
А лишь марионетковое джимми…

Нас, избранных, все меньше с каждым днем:
Умолкнул Блок, не слышно Гумилева.
Когда ты с ним останешься вдвоем,
Прости его, самоубийца Львова…

Душа скорбит. Поникла голова.
Смотрю в окно: лес желт, поля нагие.
Как выглядит без Брюсова Москва?
Не так же ли, как без Москвы — Россия?…

Перевести Эредиа сонеты —
Заданье конкурса. Недели три
Соревновались в Мюнхене поэты.
Бальмонт и я приглашены в жюри.

Всего же нас, я помню, было трое
И двое вас, воистину живых,
Кто этот конкурс, выдумав, устроил,
Кто воевал, и Вы — один из них.

Кому из вас внимала Карменсита?
(У всех своя, и всякий к ней влеком!)
Но победил поэта композитор,
Причем, оружьем первого — стихом.

Я, перечитывая Ваши письма
С десятеричным повсеместно «i»,
Куда искусствик столь искусно втиснул
Мне похвалы, те вспоминаю дни.

И говорю, отчасти на Голгофе,
Отчасти находясь почти в раю:
— Я был бы очень рад, Сергей Прокофьев,
В Эстийском с Вами встретиться краю.

О вы, Принц Лилии, столь белой,
Как белы облака в раю,
Вы, в северном моем краю
Очаровавший изабеллой
Тоску по южному мою, —
Для Вас, от скорби оробелый,
Я так раздумчиво пою.

Я вижу нынешнее лето
В деревне той, где мать моя
Дождалась вечного жилья,
Где снежной пеленой одета
Ее могила, где земля,
Мне чуждая, родною стала,
Где мне всегда недоставало
Спокойствия из-за куска,
Где униженье и тоска…

Но были миги, — правда, миги, —
Когда и там я был собой:
Средь пасмурности голубой
Я вечные твердить мог книги,
Борясь с неласковой судьбой.
Моя звезда меня хранила:
Удачи тмили всю нужду.
Я мог сказать надежно: «Жду»
Не как какой-нибудь Данила,
А как избранник Божества.
За благодатные слова
Мне были прощены все злые.
Да, в ближнего вонзить иглы я
Не мог, и, если чрез семь лет
Расстался с женщиной, с которой
Я счастье кратко знал, нескорый
Финал порукой, что поэт
Тогда решается расстаться,
Когда нельзя уж вместе быть.
Ее не может позабыть
Душа трагичного паяца:
Мне той потери не избыть.
Я так любил свою деревню,
Где прожил пять форельных лет
И где мне жизни больше нет.
Я ныне покидаю землю,
Где мать погребена моя,
И ты, любимая Мария,
Утеряна мной навсегда.
Мне стоит страшного труда
Забыть просторы волевые, —
Вас, милой Эстии края!
Забрызгано людскою грязью
Священное, — темны пути,
Я говорю теперь «прости»
Прекраснейшему безобразью…

  Она поступила, как Тоска!
Что броситься в пропасть ее побудило? Тоска,
О чем говорят серебристые пряди виска
У женщин нестарых, о чем подтверждает прическа,
Тоскующая уязвляющею сединой,
Такой неуместной и горестно-красноречивой…
Была ли несчастной — не знаю. Но только счастливой
Исканьем забвенья бросалась с горы ледяной.

Ты, мечта тропическая, рада
Устремить туда крылато танцы,
Где в рубинной Рио-Колорадо
Плещутся порой арауканцы…

Где воды рубиннее задоры —
Что пред ними Колорадо-Рио? —
Пламенят в груди растреадоры,
И дрожит в испуге тольдерия…

Где мустанг, летя в травезиасы,
Зарывает ноги в меданосы
И детей узорной красной расы
Сбрасывает в шутку в эстеросы…

Где под всклики буйного помперо
Злой докас забрасывает лассо,
Уре-Ланквем в скорби горько-серо,
И шуршат волнистые пампасы.

Где плывут, как дымы, жертвы небу
Стонно-раскаленной Аргентины,
Алые туманы Кобу-Лебу,
Застилая пряные картины…

Мчитесь, феерические грезы,
На далекий запад патагонца,
В звонкие окрестности Мендозы,
В пламени литаврового солнца!

Мчитесь в край, где гулко-ломки Анды,
Но на это несмотря, однако,
Все ж охотятся отважно гранды
На верблюдов, истых гуанако…

Мчитесь в край, где шелковы вагоны
И жестоко-жестки флибустьеры.
Мчитесь, грезы, не боясь погони:
Вас от прозы скроют Кордильеры.