Игорь Северянин - Том 4. Классические розы

Ваш кот Бодлэр мне кажется похожим
На чертика, на мышку и крота.
Даст сто очков всем смехотворным рожам
Смешная морда Вашего кота.

Нет любознательней и нет ручнее,
Проказливей и веселей, чем он.
Моя жена (целуется он с нею!)
Уверена, что он в нее влюблен…

О нем мы вспоминаем здесь с тоскою
И лишь о нем поэтова мечта…
О, как прекрасно озеро Чудское,
Создавшее подобного кота.

Два Жоржика в Париже
С припрыжкой кенгуру, —
Погуще и пожиже, —
Затеяли игру.

Один, расставя бюсты
Поэтов мировых,
Их мажет дегтем густо,
Оплевывает их.

Другой же тщетно память
Беспамятную трет,
И, говоря меж нами,
Напропалую врет.

Полны мальчишки рвенья,
Достойного похвал,
Из вздора нижут звенья
И издают журнал.

«Звено» мальчишек глупо,
Как полое звено,
Но все ж тарелку супа
Приносит им оно.

Зане есть зритель, падкий
До мыльных пузырей.
Ах, знает мальчик гадкий,
У чьих шалит дверей!

Ведь в том-то все и дело,
Таков уж песни тон:
В столице оголтелой
Живет один Антон.

Его воззренья крайни
На многие дела,
Мальчишек любит втайне,
Их прыть ему мила.

А так как не без веса
Сей старый господин,
Антону льстит повеса
И друг его — кретин.

За это под защиту
Мальчишек взял Антон,
И цыкает сердито
На несогласных он:

Не тронь его мальчишек, —
И жидких, и пустых,
Отчаянных лгунишек,
По-новому простых.

Их шалости глубинны
Их пошлости тонки.
Мальчишки неповинны
За все свои грешки…

«Погуще» и «пожиже»
За старца пьют вино.
Вот почему в Париже
И нижется «Звено».

Маленькая беженка
(Род не без скуфьи!..)
Молвила разнеженно:

— Знаете Тэффи?

Катеньке со станции
Очень потрафил
Сей француз из Франции —

Господин Тэффи. —

…Вот что, семя лузгая, —
В-яви, не во сне, —
Дама архи-русская
(Дура петербургская)
Говорила мне.

Я от здешней скуки
До того дошла,
Что, взяв книгу в руки,
Всю ее прочла!..
Ничего такого…
Типов никаких…
Как его?… Лескова!
Про Карамзиных…
(На щеках румянец)
Про каких-то пьяниц…

От визитов Икса
Хоть в окошко выкинься —
Просит: «Дайте Дикса»…
(Это значит — Диккенса!)
А «эстет», понятно,
Стал каким-то «эстиком»…
Икса мне приятно,
Стукнув в темя пестиком,
Очень аккуратно
Уложить под крестиком.

В первые годы беженства
Тятенька ее был слесарем,
Драматург назывался «пьесарем»…
А теперь своеобразное бешенство:
Поважнела, обзавелась детектором
И — наперекор всем грамматикам —
«Пьесаря» зовет «драматиком»,
А слесаря — архитектором…

Сижу на подоконнике
И думаю: что такое поклонники?

Поклонников-то изобилье,
А у поэта — безавтомобилье.
Вокруг «восторги телячьи»,
А у поэта — бездачье!

Паломнические шатанья,
А у поэта — бесштанье!

И потому хорошо, читатели,
Что вы не почитатели,
А то было бы вам очень стыдно,
А поэту — за вас обидно…

Всю жизнь жеманился дух полый,
Но ткнул мятеж его ногой, —
И тот, кто был всегда двуполой,
Стал бабой, да еще Ягой.

Она цветет не Божьим даром,
Не совокупностью красот.
Она цветет почти что даром:
Одной фамилией цветет.

Когда б споткнулся пастор на ком,
И если бы был пастырь наг,
Он выглядел бы Пастернаком:
Наг и комичен Пастернак.

Есть — по теории
Невероятности —
И в этой инфузории
Признаки опрятности.

Писать мне мысль пришла такая
(Я не сочту ее грехом)
Струей столетнего Токая,[3]
Иначе — пушкинским стихом,
По выраженью Николая
Васильевича, кто знаком,
Не знаю, мало ли вам, много ль,
Но кто зовется все же — Гоголь…

Любовь веснует у него,
Горит лимон в саду пустыни,
И в червонеющей долине —
Повсюдных знаков торжество.
И зимней ночи полусвет
Дневным сменился полумраком…
Все это мог сказать поэт,
Отмеченный парнасским знаком.

А — звукнет крыльев серебро?
А — расквадрачен мир на мили?
В снег[4] из слоновой кости были
Вы вникните, как то остро! —
Растенья выточены. В стиле
Подобном — Гоголя перо.

В диссонах Пуччини броско
Любила (финал на откосе!)
Певица Флория Тоска
Художника Кварадосси.

В диссонах Пуччини дэнди —
Как Скарпиа — равен шельме.
…Не Ливия ли Берленди?
Не Руффо ли? не Ансельми?

В диссонах Пуччини столько
Насыщенности богемы:
Ты помнишь Мими и Рудольфа —
Героев его поэмы?

А сколько в его пучине, —
В пучине Мапоп немасснэйной,
В пучине диссон Пуччини, —
Грации бётерфлейной!..

Впивая душой Пуччини,
Над безднами вы висели.
О, дикая весть о кончине —
Нескончаемого — в Брюсселе!..

Рифм благородных пансион
Проституировало время.
Жизнь горемычно отгаремя,
В непробудимый впали сон
Все эти грезы, грозы, розы…

Пусть декламические позы
Прияв, на кафедрах чтецы
Трясут истлевшие чепцы
Замаринованных красавиц —
Всех грез, берез, и гроз, и роз,
Пусть болванический мерзавец
В глазах толпы потоки слез
«Жестоким» пафосом пробудит
И пусть мерзавца не осудит
Любитель тошнотворных грез, —
Пусть! время есть, — пусть!

  День настанет,
Когда толпа, придя в театр,
Считать ихтиозавром станет
Чтеца, пришедшего в азарт
От этих роз противно-сладких,
И, вызывая без конца
Кривляющегося в припадках
Мамонтовидного чтеца,
Его приемлет, точно чудо…
И в этот день, и в день такой
Ей подадут ушат помой
Футуристического блуда…

А мы, кого во всей стране
Два-три, не больше — вечных, истых,
Уснем в «божественной весне»
И в богохульных футуристах…

Но это не последний день —
Я знаю, будут дни иные:
Мои стихи — мою сирень —
Еще вдохнет моя Россия!

И если я не доживу
До этих дней, моя держава,
Мне на чугунную главу
Венок возложит величаво!