Владимир Маяковский - Том 9. Стихотворения 1928

Десять лет —
      и Москва и Иваново
и чинились
     и строили наново.
В одном Иванове —
         триста домов!
Из тысяч квартир
        гирлянды дымов.
Лачужная жизнь —
            отошла давно.
На смывах
     октябрьского вала
нам жизнь
     хорошую
            строить дано,
и много рабочих
        в просторы домов
вселились из тесных подвалов.
А рядом с этим
         комики
такие строят домики:
на песке стоит фундамент —
а какая ставочка!
Приноси деньгу фунтами —
не жилкооп,
        а лавочка.
Помесячно
     рублей двенадцать
плати из сорока пяти.
Проглотят
     и не извинятся —
такой хороший аппетит!
А заплатившему
          ответ:
«Зайти…
      через 12 лет!»
Годы долго длятся-то —
разное болит.
На году двенадцатом
станешь —
     инвалид.
Все проходит в этом мире.
Жизнь пройдет —
        и мы в квартире.
«Пожалте, миленькая публика,
для вас
   готов
      и дом и сад.
Из ваших пенсий
        в 30 рубликов
платите
   в месяц 50!»
Ну и сшит,
     ну и дом!
Смотрят стены решетом.
Ветерок
   не очень грубый
сразу —
      навзничь валит трубы.
Бурей —
      крыша теребится,
протекает черепица.
Ни покрышки,
      ни дна.
Дунешь —
     разъедется,
и…
  сквозь потолок видна
Большущая Медведица.
Сутки даже не дожив,
сундучки возьмут —
         и вон!
Побросавши этажи,
жить
     вылазят на балкон.
И лишь
   за наличные
квартирку взяв,
живут отлично
нэпач и зав.
Строитель,
     протри-ка глаз свой!
Нажмите,
     партия и правительство!
Сделайте
       рабочей и классовой
работу
   заселения и строительства.

  Улица —
         меж домами
           как будто ров.
Тротуары
        пешеходов
         расплескивают на асфальт.
Пешеходы ругают
        шоферов, кондукторов.
Толкнут,
       наступят,
           отдавят,
                свалят!
По Петровке* —
         ходят яро
пары,
      сжаты по-сардиньи.
Легкомысленная пара,
спрыгнув с разных тротуаров,
снюхалась посередине.
Он подымает кончик кепки,
она
  опускает бровки…
От их
      рукопожатий крепких —
плотина
   поперек Петровки.
Сирене
   хвост
         нажал шофер,
визжит
   сирен
      железный хор.
Во-всю
   автобусы ревут.
Напрасен вой.
      Напрасен гуд.
Хоть разверзайся преисподняя,
а простоят
     до воскресения,
вспоминая
     прошлогоднее
крымское землетрясение*.
Охотный ряд*.
      Вторая сценка.
Снимают
        дряхленькую церковь.
Плетенка из каких-то вех.
Задрав седобородье вверх,
стоят,
      недвижно, как свеча,
два довоенных москвича
Разлив автомобильных лав,
таких спугнуть
      никак не суйся
Стоят,
   глядят, носы задрав,
и шепчут:
        «Господи Исусе…»
Картина третья.
          Бытовая.
Развертывается у трамвая.
Обгоняя
   ждущих —
           рысью,
рвясь,
       как грешник рвется в рай,
некто
      воет кондуктриссе:
«Черт…
   Пусти! —
        Пустой трамвай…»
Протолкавшись между тетей,
обернулся,
     крыть готов…
«Граждане!
        Куда ж вы прете?
Говорят вам —
         нет местов!»
Поэтому
      у меня,
у старой газетной крысы,
и язык не поворачивается
              обвинять:
ни шофера,
     ни кондуктриссу.
Уважаемые
         дяди и тети!
Скажите,
        сделайте одолжение:
Чего вы
     нос
         под автобус суете?!
Чего вы
     прете
        против движения?!

В меру
   и черны́ и русы,
пряча взгляды,
      пряча вкусы,
боком,
   тенью,
      в стороне, —
пресмыкаются тру́сы
в славной
     смелыми
            стране.
Каждый зав
        для труса —
           туз.
Даже
     от его родни
опускает глазки трус
и уходит
      в воротник.
Влип
     в бумажки
         парой глаз,
ног
  поджаты циркуля:
«Схорониться б
         за приказ…
Спрятаться б
         за циркуляр…»
Не поймешь,
         мужчина,
            рыба ли —
междометья
        зря
         не выпалит.
Где уж
   подпись и печать!
«Только бы
     меня не выбрали,
только б
      мне не отвечать…»
Ухо в метр
     — никак не менее —
за начальством
      ходит сзади,
чтоб, услышав
      ихнье
             мнение,
завтра
   это же сказать им.
Если ж
   старший
         сменит мнение,
он
  усвоит
     мненье старшино:
— Мненье —
      это не именье,
потерять его
        не страшно. —
Хоть грабьте,
      хоть режьте возле него,
не будет слушать ни плач,
              ни вой.
«Наше дело
     маленькое —
я сам по себе
         не великий немой,
и рот
      водою
        наполнен мой,
вроде
      умывальника я».
Трус
  оброс
     бумаг
         корою.
«Где решать?!
      Другие пусть.
Вдруг не выйдет?
        Вдруг покроют?
Вдруг
      возьму
         и ошибусь?»
День-деньской
      сплетает тонко
узы
  самых странных свадеб —
увязать бы
     льва с ягненком,
с кошкой
      мышь согласовать бы.
Весь день
        сердечко
        ужас крои́т,
предлогов для трепета —
           кипа.
Боится автобусов
        и Эркаи,
начальства,
     жены
        и гриппа.
Месткома,
     домкома,
            просящих взаймы,
кладби́ща,
     милиции,
             леса,
собак,
       погоды,
      сплетен,
             зимы
и
показательных процессов.
Подрожит
     и ляжет житель,
дрожью
   ночь
         корежит тело…
Товарищ,
       чего вы дрожите?
В чем,
       собственно,
        дело?!
В аквариум,
        что ли,
           сажать вас?
Революция требует,
            чтобы имелась
смелость,
       смелость
        и еще раз —
с-м-е-л-о-с-т-ь.