Вадим Степанцов - Орден куртуазных маньеристов (Сборник)

Моя промежность подгнивала
и попка склизкою была,
пока подгузники "Омфала"
маманя мне не принесла.
Теперь я гажу без опаски
по восемь-десять раз на дню,
и радостно сверкают глазки,
и я маманю не виню
за то, что сука, блядь такая,
ебётся, водку жрёт и спит.
Нет, я её не осуждаю!
Пускай, Господь её простит!
Теперь в подгузниках "Омфала"
и сух, и весел я, как чёрт,
и мне плевать на тонны кала
и плохо сделанный аборт.
Мольба к моей ручной мушке, заменяющей мне ловчего сокола
Мой предок, викинг краснорожий,
святому Невскому служил
и между дел сдирать одежи
с новогородских баб любил,

любил с посадской молодухой
забраться в чей-нибудь амбар,
любил и псу-тевтонцу в ухо
в честном бою влепить удар.

Но соколиную охоту
он отличал средь всех забав,
и был ему Кирюшка-сокол
любее брани и любав.

Итак, у предка был Кирюшка,
он с ним Краснова зверя брал.
А у меня - ручная мушка,
ее в пивбаре я поймал.

Она садится, словно кречет,
на мой подъятый к небу перст
и взгляды сумрачные мечет
на всё съедобное окрест.

То принесет мне пива кружку,
то сыру полтора кило.
Ах, мушка, дорогая мушка,
как мне с тобою повезло!

Я б почитал себя счастливцем
и жил бы - в ус себе не дул,
когда б в пяту моих амбиций
не вгрызся чувства тарантул.

Пленен я дивною Надавой,
но ... видит око - зуб неймёт.
Она сквозь жизнь проходит павой
и на любовь мою плюёт

Да, ей плевать с высокой горки
на мой магистерский титул,
ведь я не Пушкин и не Горький,
не Михалков и не Катулл.

Злой ураган страстей раскокал
все лампы на моём пути...
Ты, моя мушка, - ловчий сокол,
лети, родимая, лети!

Лети скорей к жестокосердой,
ока сейчас варенье ест
и лобызает морду смерда...
Лети скорей в её подъезд!

Ворвись как вихрь в её квартиру,
на смерда чайник опрокинь
и по лбу моего кумира
щипцами для орехов двинь,

Чтоб кровь из рассеченной брови
текла по шее и груди!
Ты чашку маленькую крови
из этой ранки нацеди

и мне на стол, мой сокол милый,
поставь скорее эту кровь,
чтоб ею я с безумной силой
излил в стихах свою любовь.

Ты напилась, и обещала
отдаться мне чуть погодя,
и подразнила для начала,
по губкам язычком водя.

Я млел от запаха селёдки,
салатов, жареных курей.
Носились бабки и молодки
между столами во дворе.

Гуляла свадьба по посёлку,
визжала пьяная гармонь.
"Намнут, натрут братки мне холку,
ох, пропаду, как сраный конь".

Так думал я, буравя взглядом
твои тугие телеса.
Плясала ты, а парни рядом,
смеясь, дымили в небеса.

Свидетеля сгребя в сторонку,
я деликатно так опросил:
"Вот, если б я примял девчонку,
никто б меня не загасил?" -

"Бери, братан, она не наша,
к тому ж стервоза из стервоз.
Я пробовал - не вышла каша". -
"Так я рискну?" - "Говно вопрос".

И я, повеселев душою,
стал думать, хряпнув коньяку,
как, в общем, сделал хорошо я,
заехав к флотскому дружку.

Уже гармонь вопить устала,
когда ко мне ты подошла
и приглашать игриво стала
пройтись до ближнего села.

Закатное дрожало небо,
ты распустила волоса,
мы шли вдоль будущего хлеба,
и ночь сулила чудеса.

В свои душистые объятья
втянул нас прошлогодний стог.
Твоё горошковое платье
я нервно снять тебе помог.

Чтоб жопу не кололо сено,
я подостлал свое тряпьё,
и от макушки до колена
все тело вылизал твоё.

Когда же я дошёл до пятки
и на другую перешёл,
забилась ты, как в лихорадке,
заклокотала, как котёл.

И засвистели струйки пара
из всех отверстий и щелей,
и, заслонив лицо от жара,
я распластался по земле.

И вдруг струя светлей лазури
взметнулась в небо из тебя,
и пронеслась над стогом буря,
меня под сеном погребя.

И гробовая наступила
через минуту тишина.
И, высунув из сена рыло,
я лишь присвистнул: "Вот те на!"

Лежат отдельно ноги, руки,
отвинченная голова
в последней судорожной муке
хрипит чуть слышные слова:

"Любимый, подойди поближе
и отогни губу рукой,
На дёснах буквы видишь?" - "Вижу. -
Здесь адрес нашей мастерской."

Оставь конечности на месте,
а голову снеси туда.
Там тело подберём мы вместе...
Ведь ты меня не бросишь, да?

Ты путь к немыслимым утехам
со мною рядом обретёшь..."
Я голову с угрюмым смехом
пинком послал в густую рожь...

Россия, нищая Россия!
Уж новый век стучится в дверь,
и механизмы паровые
нам ни к чему беречь теперь.

Пусть эти паровые дуры
гниют себе по деревням,
но с ними заводить амуры
негоже городским парням.

Уже всё чаще я встречав
пружинно-гибких киборгесс,
и бездну неги получаю
от их отточенных телес.

Кибернетическая дева
не лязгает и не скрипит,
и не боится перегрева,
и никогда не закипит...

Я художник боди-арта,
разукрашиватель тела,
но не тушью и гуашью,
как бы ты того хотела –
это краски дорогие,
не нужны мне эти краски,
средства я люблю другие.
Ну-ка, задирай салазки!

Я обычная девчонка,

ну, хорошенькая, верю.
Как же я попала в лапы
к этому фашисту, зверю?
Поначалу кувыркались
мы с ним просто, как все люди,
а теперь я не девчонка,
а блевотина на блюде.

Распечатал твой цветок я,
и была ты всем довольна,
но на девственную кожу
мне смотреть смешно и больно.
После месяца знакомства
я тебя ударил в гневе,
и синяк сиял под глазом,
как сапфир на королеве.

Как ударил он впервые,
я сказала: баста, хватит!
и промучилась неделю
без засосов и объятий.
Приползла к нему, рыдая,
на колени опустилась,
молвила: «Прости, любимый,
что тогда я рассердилась».

На коленях прискала
с видом конченной шалавы,
синяков я ей наставил,
но уже не для забавы.
Бил я ровно, аккуратно:
словно шахматные клетки
равномерно покрывают
кожу беленькую детки.

Ах ты, гад, ублюдок, сука,
пидорас, фашист, подонок!
Что ж со мною ты наделал,
я ж почти еще ребенок!
Но на шоу боди-арта
мы гран-при вдруг получили,
все самцы в огромном зале
на меня тогда дрочили.

Главный приз мы получили,
я сказал: сечешь, профура?
вот держи свои сто баксов,
и пошли пилиться, дура.
но не в кайф мне было хлюпать
с этой шахматной доскою,
сигаретой стал я звезды
выжигать на ней с тоскою.

Мама, мама, мама мия!
Кармандон приходит дочке!
Расцвели на моих грудках
волдырявые цветочки,
и волосики пинцетом
он из ног мне выдирает,
и наждачною бумагой
мою попку подтирает!