Вадим Степанцов - Орден куртуазных маньеристов (Сборник)

Люблю я звёзд российского хип-хопа,
у всех у них есть общая черта:
похоже, у парней больная жопа
плюс полное расстройство живота.
Произнесут две глуповатых фразы,
потом уныло стонут: "а! а! а!",
потом басы и ритмы, словно газы,
попёрдывая, лезут на слова.
Мой друг Василий, опытный педрила,
кассеты всех "Бэд бэлэнсов" скупил.
Мурлычет он: "Как Децл стонет мило!
А Шефф меня так просто обольстил!
Ах вы мои страдающие попки!
Ещё "а-а!" скажите! О! Экстаз!
Я знаю, вам нужны большие пробки!
Большие пробки надо вставить в вас!"
Ты прав, Василий, нужно много пробок,
чтоб бред кастратов-рэпперов заткнуть,
чтобы на нас из этих ртов и попок
не вытекала жиденькая муть.

Если б меня вопросили
классики русских равнин:
"Любишь, свинёнок, Россию?
Русский иль сукин ты сын?" -

я 6ы, подумав, ответил,
классикам глядя в ебло,
что вопрошания эти
слушать вообще западло.

Если б герои России
древних и новых времён,
гаркнув, меня бы спросили:
"Любишь Россию, гандон?" -

я бы ответил героям,
сплюнув сквозь колотый зуб,
что, хоть любить недостоин,
в плане любви я не скуп.

Тот, кто Россию не любит -
чёрствый, плохой человек,
пусть ему яйца отрубит
мирный чеченец Казбек,

пусть ему Пекка-чухонец
кетгутом жопу зашьет,
пусть ему Мишка-японец
бритвой попишет живот,

пусть безымянный китаец
будет им всем помогать!
Салом российским питаясь,
подло Россию ругать.

Любимый шут принцессы Грёзы
грустит в аллеях Сан-Суси.
Он гладит по головкам розы,
и розы говорят: "Мерси,

Спасибо, милый наш товарищ,
спасибо, добрый наш Роже,
ты никогда не обижаешь
своих цветущих протеже.

Ты нас не режешь под коренья
и не срываешь нам голов,
чтобы они, сварясь в варенье,
десертом стали для столов.

Ты нам свою являешь милость,
и мы к тебе как кошки льнём.
Но что с лицом твоим случилось,
зачем следы от слёз на нём?"

Любимый шут принцессы Грёзы
вздохнул и розам отвечал:
"Ах вы, болтушки!... Эти слёзы
в глаза мне дьявол накачал.

Тот самый дьявол, что вселился
в хозяйку сердца моего,
который нынче веселился,
своё вкушая торжество.

Моя прекрасная врагиня
сказала: "В парке Сан-Суси
произрастает роз богиня.
Сорви её и принеси.

Сорви, но только без обмана,
не замени её другой,
иначе принимать не стану,
иначе в дом мой - ни ногой!"

Не знаю, кто средь вас богиня,
но знаю: ни одну из вас
руками погубить своими,
увы, я не смогу сейчас.

Увы! Не угодить предмету
моих вседневных дум и грёз
я не могу. И значит это,
что я умру, умру, как пёс,

умру у милого порога,
умру, лизнув её каблук,
хоть мне заказана дорога
к источнику сердечных мук".

Умолк Роже, закрыв руками
глаза, набухшие от слёз.
Но чу! Играя с ветерками
к нему идет богиня роз.

Да-да, сама, в обличье девы,
власа златые распустив,
идет - а на губах напевы,
какой-то ангельский мотив.

Сражён небесной красотою,
Роже упал у стройных ног
и, в луже на коленях стоя,
ни слова вымолвить не мог.

"Возьми меня, - сказала дева,
играя лепестками губ, -
заслужишь ласку вместо гнева
и даме сердца будешь люб.

Она меня поставит в вазу,
и через день увяну я,
зато не будет знать отказа
любовь гонимая твоя".

Шут поднял взор - и отразились
его глаза в её глазах,
и будто молнии скрестились,
и с чьих-то уст слетело "ах"!...

Принцессе утром доложили,
что мёртв её любимый шут.
Все дамы окна окружили:
"Шута везут! Шута везут!"

Под окнами принцессы Грёзы
тележка с мёртвым пронеслась,
сжимал он стебель чудо-розы
и кровь меж пальцев запеклась.

"Как странно, - думала принцесса. -
Он никогда не рвал цветов,
хотя и слыл большим повесой
и ферлакуром средь шутов".

Одних привлекает доступность,
других неприступность влечёт,
а третьим важна совокупность
души и телесных красот.

Мне все без разбору девчата
девчоностью сочной милы,
пока они не превратятся
в подобие бензопилы.

Поэтому лучше, конечно,
девиц не водить под венец,
любовию тешиться грешной
и пенки снимать с их сердец.

Однажды я крепко влюбился
и даже жениться хотел,
хотя и активно клубился
среди восхитительных тел.

Скворчали-вертелись девчонки,
как курочки на вертелах.
Но жалкие были душонки
во всех этих дивных телах.

Когда же явилась Любава,
я враз про девчонок забыл,
я с нею за чашкой какао
счастливей счастливого был.

Краса, восхитительный голос,
за сердце хватающий взор,
коса налитая, как колос,
степенный, смешной разговор.

А после, ночною порою,
уста приникали к устам.
Я звал тебя милой сестрою,
прильнув к потаённым местам.

Дразнил и щипал твои нервы
придуманный мною инцест,
и вой расчленяемой стервы
будил весь мой тихий подъезд.

Любава! Как весело было,
как было с тобой мне светло!
Но в жизнь нашу мерзкое рыло
явило Вселенское Зло!

Пришел твой угрюмый папаша,
перо и бумагу достал
и тут же семейную кашу
проворно заваривать стал.

С лицом вожака-комсомольца
проследовал в мой кабинет
и требовал денег на кольца,
на мебель, тряпьё и банкет.

Потом заявилась мамаша,
несла про тебя мне пургу
и смачно курила, задравши
одну на другую ногу.

Грузила и сопли возила
по поводу звёзд и планет -
и все предо мною поплыло:
мамаша, окно, кабинет...

Когда ж я маленько очнулся,
смотрю, мама дышит рот в рот,
ремень на штанах расстегнулся
и трётся живот о живот.

И бесы, как угли в печурке,
запрыгали по животам,
и взвыла не хуже дочурки
заботливейшая из мам...

Обрушился взрыв наслажденья
угарной удушливой мглой.
Отхлынуло прочь наважденье,
и встал я веселый и злой

и молвил: "В родню набиваться
ты, матушка, мне погоди,
а лучше изволь постараться,
красавицу дочь мне роди.

А лет этак через пятнадцать
с Любавой и с ней приходи,
чтоб всею семьёй кувыркаться
на этой могучей груди!"

Когда беспечная Аврора
зарю включила на востоке,
в сопровождении Егора
я пел в стрип-баре караоке.

Вдруг ветерком морским пахнуло
у входа в засранное зало,
блестя боками, как акула,
у входа дамочка стояла.

Егор, мой гид-телохранитель,
толкнул меня в брюшное сало:
"Вглядись скорей, столичный житель,
в лицо девятого канала!"

И я сказал: "Хочу трофея!
Добьюсь, во что бы то ни стало!
Моею будет телефея,
лицо девятого канала".

И как поклялся я в угаре,
так вскорости оно и стало.
До полудня мы пили в баре
с лицом девятого канала.

А после в замке над обрывом
от ласк безумных хохотало,
облитое вином и пивом,
лицо девятого канала,

оно везде меня лизало
и спинку дивно выгибало,
оно скулило и стонало,
лицо девятого канала.

Как обезумевший хапуга
с таможенного терминала,
трясло мошну трудяги-друга
лицо девятого канала.

Оно, схватив меня за бёдра,
дружка в себя до дна вогнало -
и рвоты выплеснулись вёдра
в лицо девятого канала.

И тут я в ужасе отметил,
как сморщилось и клёклым стало
в пылающем закатном свете
лицо девятого канала.

На месте бывшей телефеи
чешуйчатая тварь лежала,
вместо волос клубились змеи,
она пронзительно визжала.

Я подскочил и обосрался -
и тварь в меня вонзила жало...
Вот так я мощно повалялся
с лицом девятого канала.