Симон Чиковани - Стихотворения и поэмы

На ветхом списке «Вепхисткаосани»
цветная тушь и пурпур не померкли:
вот вся земля в полуденном сиянье,
вот опрокинут тополь в водном зеркале…

Как будто только что монашек истовый
воскликнул: «Кшш!» —
                                       и пташка заметалась.
Потом он долго книгу перелистывал,
но гостья в ней пернатая осталась.

Ее художник на листе привесил,
ей перышки вздувает ветерок.
А рядом — всё родное поднебесье
плывет, плывет, синея между строк.

Не сгинет пташка под охраной львиной
у башен руставелевских шаири.
Не сгинет семь столетий с половиной,
вскормленная родимой яркой ширью.

Зеленый мир по-прежнему теснится
пред витязем, сидящим у реки.
И тигры обступили ту страницу
и лапами касаются строки.

И вспомнил витязь о «Висрамиани»,
о повести,
                похожей на печаль его.
Лицо любимой видит он в тумане,
в воде и в чаще — розовое зарево.

А там второй в пустыне одичалой
со звездами родными говорит.
И только слово песни прозвучало,
небесный свод сочувствием горит.

Так переписчик и художник рядом,
усердствуют в товарищеском рвенье,
и дивным облекается нарядом
страница в миг ее возникновенья.

И в ней сквозят Иран и Византия
дымками благовоний, пестрой пряжей.
Синеет даль, синеют льды седые,
синеют пропасти родимых кряжей.

Художник — тоже витязь, полный
                                                        доблестным
восторгом и любовью беззаветной,
как бы в ночи разбужен ранним проблеском
иль пеньем петуха передрассветным.

Не целовал он древо крестной муки,
не кланялся языческим божкам.
Сжимали кисть его сухие руки,
и покорялись формы тем рукам.

Как Тариэла Автандил, бывало,
художника вел переписчик грамотный.
И дружба их народу отдавала
богатство этой были незапамятной.

Был слышен переклик дозоров башенных
из Тмогви,
Вардзии,
Бостан-калаки
и дальний конский топот —
                                              в ошарашенных,
разбуженных расселинах во мраке.

И, бодрствуя в каморке полунощной,
трудясь над дивным вымыслом поэта,
для Грузии своей, грядущей, мощной,
сокровище они хранили это

и свечи жгли… А между тем под спудом
горело пламя слова ярче свеч,
чтобы своим простым и вольным чудом
всех мракобесов беспощадно жечь!

Мцхета, Мцхета, Грузии основа!
Славлю я приход ее весны,
я по крови ей родня — и снова
розы и знамена взнесены.

Здесь мотыга первого грузина
грянула, как первая гроза,
и срослись крест-накрест воедино —
дева и нагорная лоза.

Жар, что нес мой пращур на ладони,
оживлю дыханием одним.
Здесь очаг мой на кремневом склоне.
Здесь огонь. Здесь первозданный дым.

Мы — сыны минувших поколений —
в помыслах бесстрашны и чисты;
как ветвисторогие олени,
мы трубили с этой высоты.

Наше пламя ветер гор колышет,
тьму веков мы грудью рассекли.
В саркофаге полководец дышит,
слышен звон меча из-под земли.

И мое, как след резца на камне,
уцелело в бурях бытие:
Мцхета нежной матерью была мне,
да святится сок лозы ее!

Нет реки на белом свете слаще
отчих рек, обетованных мне.
Я — олень, их верный друг, трубящий
с высоты Армази по весне.

Как вникал я в твое многолетие, Мцхета.
Прислонившись к тебе, ощущал я плечом
Мышцы трав и камней, пульсы звука и цвета,
Вздох стены, затрудненный огромным плющом.

Я хотел приобщить себя к чуждому ритму
Всех старений, столетий, страстей и смертей.
Но не сведущий в этом, я звал Серафиту,
Умудренную возрастом звезд и детей.

Я сказал ей: «Тебе всё равно, Серафита:
Умерла, и воскресла, и вечно жива.
Так явись мне воочью, как эта ракита,
Как Армази, созвездия и дерева».

Не явилась воочью. Невнятной беседой
Искушал я напрасно твою немоту.
Ты — лишь бедный ребенок, случайно бессмертный,
Но изведавший смерть, пустоту и тщету.

«Всё тщета! — я подумал. — Богатые камни
Неусыпных надгробий — лишь прах, нищета.
Всё тщета! — повторил я. И вздрогнул: — А Картли?
Как же Картли? Неужто и Картли — тщета?»

Ничего я не ведал. Но острая влага
Округлила зрачок мой, сложилась в слезу.
Вспомнил я — только ель, ежевику и благо,
Снизошедшее в этом году на лозу.

И пока мои веки печаль серебрила
И пугал меня истины сладостный риск,
Продолжала во веки веков Серафита
Красоты и бессмертия детский каприз.

Как тебе удалось — над убитой боями
И воскресшей землею, на все времена
Утвердить независимый свет обаянья
Золотого и прочного, словно луна?

Разве может быть свет без источника света?
Или тень без предмета? Что делаешь ты!
Но тебе ль разделять здравомыслие это
В роковом заблужденье твоей красоты!

Что тебе до других? Умирать притерпелись,
Не умеют без этого жить и стареть.
Ты в себе не вольна — неизбывная прелесть
Не кончается, длится, не даст умереть.

Так прощай или здравствуй! Покуда не в тягость
Небесам над Армази большая звезда —
Всем дано претерпеть эту муку и благость,
Ничему не дано миновать без следа.

Ветвь Армази несравненная,
Мцхеты дар благословенный,
Снится ли тебе вселенная
Или снишься ты вселенной?

Кем ты названа по имени?
Где ты, где ты, Серафита?
Серафита, посети меня,
Прилети, плющом повита.

Красота твоя не сгинула,
Ты, меловых гор жилица,
Пламень свой из гроба вынула —
Пусть хоть пепел возвратится.

Голоса ли прежней силою
(Иль за гробом света мало?)
Ты свою девятикрылую
Душу в склепе удержала?

Древний путь затерян в памяти —
Встань, дитя, на перевале,
Подари нас хлебом памяти,
Спой, как мы с тобой певали.

Серафита, будь попутчицей —
Сапурцлия или Мцхеты,—
О как ждет, как песней мучится,
Как томится сердце это!

Тень, в гробу запечатленная,
Песня на холодном камне,
Не озябни, сокровенная,—
Ты как сон, как явь нужна мне.

Шелк твой веет над долиною.
Встань, как встарь, необычайна.
Кто ты, Грузия старинная,
Ревность ты моя и тайна?