Яков Полонский - Стихи

Там, в желтеющем просторе
Колыхающихся нив,
Где в саду румяной сливы
Золотой сквозит налив;

Там, где вдоль холмистой балки
Сохнет русло ручейка,
Никнут, крытые соломой,
Два соседних хуторка.

Оба в зной степного лета
От ключей недалеки,
Оба день и ночь друг друга
Наблюдают хуторки.

Знают все: что у соседа
В огороде зацвело,
Почему оторван ставень
Или выбито стекло;

Почему с утра так рано
Потянуло кизяком.
Пахнет луком, пахнет медом
Или сдобным пирогом…

«Куманек! У вас с крылечка
Черный кот из-за бадьи
Жадно смотрит, как у клети
Копошатся воробьи…»

«А у вас сегодня ворон
Хрипло каркал на трубе, —
Все ль у вас благополучно?
Все ли здравствуют в избе?»

«Ничего… Жену спровадил
Наш хозяин, говорят,
Далеко послал за Волгу
Навестить своих ребят».

«Не беда, кацап он ражий;
Вон он вышел на крыльцо,
Подбоченился, понурил
Загорелое лицо».

«А у вас хозяйки внучка
За цветами в огород
Побежала и, босая,
Села — песенку поет…

Завтра бабушка лампадку
Перед образом зажжет,
А она цветы да ленты
В косу черную вплетет…»

«Вон, кацап пошел к арбузам
На зеленую бахчу,
Поднял дыню и — глазами
Провожает саранчу.

Ишь несется! нет конца ей…
Помутила небеса;
Но не села к нам, не съела
Ни пшеницы, ни овса…»

«Значит, все благополучно?»
«Слава богу, куманек!..» —
Так они ведут беседу
С бугорка на бугорок…

Но проходит лето, — к югу
За дождем летят грачи;
Опустели огороды,
Обезлюдели бахчи…

Воротилась ли к кацапу
Беспокойная жена?
Не видать… Денек был серый,
Ночь дождлива и бурна.

Сквозь заплаканные окна
Тускло светят огоньки…
И, взъерошенные бурей,
Приуныли хуторки.

Да и на сердце неладно…
Что-то втайне их мутит,
Недовольны чем-то, — каждый
Подозрительно молчит.

Вот глядит один и видит
Ночью красное пятно…
Пригляделся, — у кацапа
Занавешено окно.

Лето целое ни разу
Не подумал он о том,
Чтоб к окну приладить ставень
Иль заткнуть стекло тряпьем.

Так зачем же занавеска?
Аль кацап, хоть и женат,
Позабыл семью и бога,
И боится — подглядят.

Вот другой глаза таращит
(Он, старик, дремал весь день)
И в потемках видит: кто-то
Перелез через плетень.

И за грядами, где бурый
Хмель оборван и повис,
У скамьи сошлись две тени
И любовно обнялись.

Хуторок не скоро понял:
«Что за черт!., одни!., впотьмах!..»
Подошли, — скрипит ступенька —
Спичка чиркнула в сенях…

Эге-ге! Дивчину вашу
Не сберег и домовой…
Вот каков наш астраханец!
И добро бы холостой!

«Ах, грехи, грехи!» И утром
Проболтался хуторок…
Ахнув, бросила старушка
Недовязанный чулок.

Видит, — внучка в новых бусах,
И с нечесаной косой…
«Ах, такая ты, сякая!
Что ты сделала с собой!..»

Внучка вспыхнула, бормочет:
«Я ли первая грешна!..» —
То-то будет ад кромешный,
Как воротится жена!..

Хуторки видали виды,
Знают, правдой дорожа,
Что такой любви с похмелья
Недалеко до ножа.

И глядят уже сердито
Друг на друга хуторки,
Старикам такие шашни,
Очевидно, не с руки…

Иногда, назло им, ночью
Тут такая тишина,
Так ярка в холодном небе
Одинокая луна;

Так роса блестит на серых
Паутинках лебеды,
Что и ночью ясно видны
Им знакомые следы.

И не только вдоль тропинки
Слышен шелест резвых ног,
Видно, чья перебегает
Тень с порога на порог…

Иногда ж, назло им, тучи
Так туманят глушь степей,
Так дождит, что слышен гомон
Землю роющих ключей;

Так тоскливо, что уж лучше
Внучки дома не ищи;
Тут всю ночь одна старуха
Дрогнет лежа на печи.

Хуторки дрожат и жмутся,
Внемля гулу голосов,
Вою, свисту, бормотанью
Разгулявшихся ветров.

Чу! не ведьма ли промчалась,
Ухватясь за помело?
Что-то шаркнуло по кровле…
Клок соломы унесло.

Не бесов ли стая скачет,
Не телега ли стучит?
Не жена ли из-за Волги
К другу милому спешит?

Хуторки не спят — и в страхе
Чутко слушают впотьмах,
Не слыхать ли ночью крика
Или стука в воротах?!.

Если б смерть была мне мать родная,
Как больное, жалкое дитя,
На ее груди заснул бы я
И, о злобах дня позабывая,
О самом себе забыл бы я.

Но она — не мать, она — чужая,
Грубо мстит тому, кто смеет жить,
Мыслить и мучительно любить,
И, покровы с вечности срывая,
Не дает нам прошлое забыть.

И любя и злясь от колыбели,
Слез немало в жизни пролил я;
Где ж они — те слезы? Улетели,
Воротились к Солнцу бытия.

Чтоб найти все то, за что страдал я,
И за горькими слезами я
Полетел бы, если б только знал я,
Где оно — то Солнце бытия?..

Еще не все мне довелось увидеть…
И вот одно осталось мне:
Закрыв глаза, любить и ненавидеть
Бесплодно, смутно — как во сне!

             Те образы, черты которых были
Так живы, так знакомы не одним
Моим глазам, и навсегда могилой
Заслонены и даже как бы смыты
Потоком лет — не призраки ли?.. Но
Они как бы вернулись и — зовут…
Или, безмолвствуя, мне указуют
На прошлое. И в этом прошлом я
Кажусь им тенью, мертвой для живых —
Живой для них, — по существу такой же,
Как и они.
             И вижу я себя
С другим лицом, в кругу других, когда-то
Мне близких лиц… И вот одно из них,
Которых тень иль дух неуловимый,
Никем не ведомый, никем не зримый,
В моей душе иль в памяти моей
Приемлет вновь и цвет и очертанья
И голос — это милое лицо
Ровесника и друга школьных лет,
Поэта-мистика, который мне вверял
Наивные мечты свои. Увы!
В тридцатые года романтик юный
Сгорел от них, и на моих глазах
Угас навеки…
             Звали мы его
Вадимом, а фамилия его
Была Кирилин. Будь он жив, — быть может,
Он так же бы боролся и с нуждой,
И с неотвязной музой.
                                           Но его чело
Не знает терний, и он спит глубоко
В сырой могиле, и могилы этой,
Когда-то дорогой и орошенной
Слезами и увенчанной цветами
Из городских садов, теперь никто бы
И не нашел… Не долговечно наше
Посмертное жилище, как и все
На свете.
             Но каким воскрес он
В моих воспоминаньях, как любимый
Товарищ, пусть таким и выплывает
На этот лист бумаги, для того,
Чтоб перейти в печать или в камин —
Что иногда почти одно и то же…
………..

             В летний день, бывало,
По воскресеньям, уходил он в рощу,
Что примыкала к городскому валу,
И где паслись коровы. Звук свирели
Пастушеской и ржанье кобылицы
Стреноженной, и перекатный шум
Колеблемых дыханьем ветра листьев,
Как музыка, ласкали слух его;
И вдоль ручья он уходил далеко
От города; и как рыбак, который,
Закинув удочку, ждет целые часы
Улова, чтоб не даром голодая,
Прийти в свою семью с лещом иль щукой, —
Так, походя, весь день, он ждал чего-то
Необычайного: прислушивался к ветру,
Приглядывался к искрам солнца в струйках
Чешуйчатых, ласкающих камыш;
Или под тень развесистой ракиты
Ложился на песок, и напряженно,
Как бы подглядывая чей-то вечно
Теряющийся шаг, глядел он
На все далекое и близкое, как будто
Боялся проглядеть или проспать
Неведомое им в природе чудо
Или виденье… Сам не понимал он,
Что иногда таилось у него
В душе болезненной, готовой верить
И в красоту, и в бога, и в природу,
И в демона.

             В двенадцати верстах
От города был монастырь. На берегу
Оки стоял он, заслонившись рощей
Березовой от столбовой дороги.
И летом он ходил туда — молиться.
Но что мудреного, что наш мечтатель
Любил крутой, высокий берег — вид
На луговую сторону реки,
Возобновленный, бедный монастырь
И те развалины, где находился
Великокняжеский когда-то терем.
Там, по преданью, жил когда-то
Или гостил великий князь Рязанский
(Олег, колеблющийся современник
Побоища на Куликовом поле).
Невзрачен был вид этих теремов
Или развалины: то был не замок,
И не дворец, а просто дом кирпичный,
Без потолка, с обрушенным карнизом
И маленькими окнами. (Без окон,
С подвальным входом, нижний был этаж).
Обломками старинных изразцов
И кирпичей засыпанные сени
Высокою крапивой заросли,
Тогда как на стенах, вверху, ютились
Березки и кудрявились кусты…

Все проходили равнодушно мимо
Кирпичных стен неживописной этой
Развалины; один Вадим Кирилин
Любил там по часам стоять и слушать,
Как наверху весенний ветерок,
Порхая, шелестил листвой березок,
И как там пели птички… Это все
Невольно говорило сердцу и уму,
Что жизнь и знать не хочет ни о том,
Что было, ни о том, что будет. Всю
Природу удовлетворяет миг
Насущного… Но мы не таковы!
Без прошлого и будущего мы
Не можем жить, принадлежа всецело
Обоим, как растительная жизнь
Принадлежит корням, цветочной пыли
И завязи плодов. Между грядущим
И прошлым мы — таинственная точка,
Лучистая, которая нам светит
Или назад, или вперед… Кирилин
Любил, оглядываясь, рисовать
И нашу быль, и наши небылицы:
Немудрено, что стоя перед этой
Красноречиво-бедной стариной,
С ее нерадостно прожитым веком,
Мечтал он и, мечтая, домечтался
До лихорадочного бреда. Вот как сам
Описывал он мне свой странный бред,
Наверное прикрашенный его
Живой фантазией:

             «Всю ночь согреться
Не мог я; но, ты знаешь, я люблю
Простудою лечиться от простуды,
Прогулкой от бессонницы; и вот,
Не торопясь, дошел я до того
Монастыря, где схоронен отец мой
И где когда-нибудь меня зароют,
И там застал я позднюю обедню,
Заупокойную; но я заметил
У клироса Метелкина Захара,
А где Захар Кузьмич, там не могу я
Молиться — сам не знаю почему…
Быть может, оттого, что осуждаю,
А если осуждаю, то грешу,
И этот грех мешает мне молиться.
В приделе гроб стоял, и так сквозило
Тлетворной сыростью, что вышел я
На воздух, — голова кружилась, сердце
В виски стучало. Утро было тихо,
Тепло и пасмурно… Я был не в духе
И тосковал, и даже без причины
Готов был плакать… Незаметно, ежась,
Я подошел к обломкам, — сам обломок
Великого чего-то, может быть,
И беспредельного чего-то, — но чего?
Не ведаю… И вот невольно стал я
Глядеть в окно глухой, кирпичной
Развалины, и вдруг передо мной
Возник далекий век… В туманном
И пыльном полусумраке, в окне
Я увидал тесовую кровать
Под пестрым пологом; а там, за нею
В углу на гвоздике, ручник с каймою
Из деревенских кружев. — Протираю
Глаза и вижу: как во сне: к окошку
Подходит девушка и, пригорюнясь,
Одной рукой поддерживает локоть
Другой руки; камчатный сарафан
Еще не доверху застегнут; видно,
Не рано встала, подошла к окошку,
Задумалась и молча смотрит вдаль.
Уж не княжна ли?.. — думаю. У ней
На голове жемчужная повязка
И с длинными подвесками сережки
Из серебра и бирюзы… Вздохнув,
Она меня заметила — и брови
Слегка приподнялись, и потемнели
Большие, влажно серые глаза;
И как-то странно: розовые пятна
На молодом лице ей не мешали
Казаться страшно бледной».

                                                      «Все-то
Вдруг замерло во мне, когда она
Заговорила… Господи! какой
Прерывистый и ласково-плачевный
Был это голос: „Мальчик! ты не знаешь,
Какая день и ночь змея-тоска
Сосет мне сердце! Не котлы кипят
Кипучие, — ножи точат булатные…
Что будет с Русью?.. Старший брат мой
В глухой степи тамбовской в плен к ногайцам
Попался и зарезан… Младший брат мой —
Дремучими болотами, лесами
Куда-то пробирался — и о нем
Ни слуху нет, ни духу: или леший
Завел его и заморил, иль ночью
Русалки утащили в омут темный…
Старуха мамка ждет сынка родного
Из Золотой Орды, и день и ночь
Сидит в лесу на пне и молча
Повязанной качает головой,
Все что-то шепчет; выплакала очи
И помешалась… Мой родной к Мамаю
Поехал ублажать его дарами;
Жених сбежал в Москву. Что с нами будет?
Неужто и взаправду затевает
Димитрий Иоаннович — московский
Великий князь — недоброе: войну
С татарами!.. Как будто есть на свете
Такая силища, что одолеет
Их полчища несметные. О боже!..
Как глухо все кругом! Как будто
Все вымерло… И голод, и пожары,
А я все жду — все жду, все жду чего-то
Ужасного… все думаю: придут
И если не зарежут, свяжут руки
И на позор неслыханный меня
Сведут на рынок и сорвут с меня
Мои одежды, потешаться станут
Моим стыдом и ужасом смертельным.
Недаром я все ночи напролет
Не сплю и вся дрожу, как листик
Осиновый… Скажи мне, мальчик,
Какие вести ходят? Что пророчит
Фома-юродивый?.. Что ж ты молчишь,
Мой милый, мой болезный?“»

                                      «Помутилось
В глазах моих; забилось сердце;
Я бросился к окну, крапивой руку
Обжег и — в ужасе остановился…
В окне мерещился какой-то призрак,
Закутанный в лохматый саван… Но
Ударил колокол, и я очнулся»…
…………………………………………………

……………………………………………………..
Он стал рассеян и меланхоличен.
А меланхолия — болезнь: она
Таится в нервах и боится смеха;
И если улыбнется, то такой
Натянутой улыбкою, что ей
Становится неловко. Юность
Не церемонится: я стал его
Расспрашивать, стал приставать к нему:
«Скажи, скажи, здоров ли? Что с тобою?
Иль ты опять влюблен в мечту, в царицу
Своих воздушных замков?» И однажды,
В вечерний час, и на него нашла
Минута откровенности.

                                                        «На днях, —
Сказал он, — праздник был в монастыре,
И, несмотря на зной, задумал я
Идти туда, и там застать обедню,
И с вынутой просфорою вернуться
К старухе няне; но, как ни спешил я,
Порядком запоздал. Застал толпу
На паперти и даже на погосте.
Чтоб протесниться в церковь, нужно было
Толкаться и давить мальчишек. Я
Пошел бродить по старому кладбищу;
Там видел я, как кое-где, накренясь
К сырой земле, подгнившие кресты
Линяли; каменные плиты были
Покрыты лишаями, желтовато —
Оранжевого цвета, или мохом
Коричнево-зеленым. Письмена же
Славянские, которых уж давно
Никто не разбирал, истерты были
Ногами и засыпаны землей.
Все навело меня на мысль, не здесь ли
Покоятся останки той княжны,
Которая весной в окошке мне
Мерещилась…»
                                 Тут мой приятель, помню,
Пустился в рассужденья. Повторить
Их слово в слово не могу я; но
Таков, по крайней мере, был их смысл:
«Я знаю, прах ее давно исчез,
Рассыпался и с ветром, может быть,
Вокруг меня носился вместе с пылью…
Так если я спрошу тебя: куда
Осел дымок соломинки спаленной, —
Ты без труда мне тотчас же ответишь:
На камни, на траву, на человека;
Но где рассеялось ее сознанье?
В какую превратилась пыль — печаль?
Или на ком ее осело чувство —
Любовь ли, ненависть ли — все равно?
Кто скажет? Даже ты не скажешь», —
Добавил он наивно. — К нам не шло
Ни философствовать, ни задавать
Неразрешимые вопросы; мы
О них мечтали, и решали их
По-своему…
                                   «Итак, вообрази, —
Он продолжал, — вообрази, что если
России и теперь грозят враги,
И ежели беда не за горами,
То что мудреного, что то же чувство
Тревоги и печали, тот же страх
За родину проснулся в этой тени,
Что веет около развалин — или
Вокруг того гнезда родного, где
Так безотрадно в страхе и тоске
Прошла ее вся молодость?.. Иначе
Как это все понять?..» Тут он хотел
Еще добавить что-то, ко запнулся,
Потупился и покраснел.

                                                              «Ага!
Я, значит, прав был: ты влюблен
В свой глупый бред, в свою больную
Фантазию!» — «Фантазия ли это? —
Сам рассуди, — воскликнул он, — я шел
С кладбища, среди старых теремов
Великокняжеских, — и уж хотел я
Пройти на ту лужайку, где тютюн
Курили кучера и поджидали
Своих господ, а возле экипажей
Помещичьих разнузданные клячи,
Маша хвостами и обороняясь
От оводов, щипали мураву
И в старых хомутах своих казались
Счастливее меня — так благодушно
Жевали и оглядывались. Шел я,
Задумавшись, и вдруг на перекрестке
Двух узеньких тропинок, где цвели
Акации, я поневоле дрогнул
И стал, как вкопанный. В пяти шагах
Передо мной была озарена
Сиянием полуденного солнца
Красавица. О, никогда еще
Глаза мои на свете не видали
Такой небесной, чистой красоты!
Я ею поражен был, как виденьем —
И замер… Девушка была в простом
Суконном черном платье; бледный
Овал лица ее и белый лоб
Был оттенен приподнятой вуалью;
Глаза, большие, синие глаза,
Задумчиво из-под густых ресниц
В молитвенном каком-то настроенье
Куда-то вдаль глядели, и в чертах
Ее лица, казалось, грусть была
Незримая, а пряди пышных
Темно-каштановых волос ее вились,
И ветерок слегка ласкал их, словно
Остерегаясь смять их. Говорят,
Мадонна Рафаэля — совершенство;
Но совершеннее того, что дал мне бог
Увидеть — я не знаю… „Уж не сон ли?“ —
Подумал я… И мне хотелось
Заговорить; но у меня язык
Прилип к гортани…»

                                       Вдруг она очнулась
И тотчас же заметила меня.
Она заметила смешной восторг мой,
Мои с таким наивным изумленьем
Приподнятые плечи, улыбнулась,
Потупилась и, опустивши складки
Своей вуали, легкая, как тень,
Исчезла за стеной и, может быть,
У паперти вошла в толпу. А я?
Увы, я, как дурак, на том же месте
Стоял, как вкопанный, — был, как в чаду
Или в тумане. Мне хотелось плакать,
И ликовать, и славить бога.
Я все забыл… Когда же спохватился,
Уж было поздно.
…………………………………………
                            Рассеянный, горячий,
Весь как в огне, напрасно я искал
Глазами образ, или хоть намек
На ту, которую я так безбожно,
Так глупо прозевал. В коляски,
В четырехместные кареты, в дрожки
Старинные заглядывал. — Нигде!
И так, порывисто дыша, я вышел
На пыльную дорогу. Несомненно
Своих знакомых я бы не узнал,
Когда б их на пути случайно встретил.
В моей душе все путалось, все было
Восторженно и глухо. Я не шел —
Летел, как бы по воздуху, навстречу
Таинственной улыбке. Красота
Воочию явилась мне, меня
Заметила и даже улыбнулась, —
Чего ж еще?
                         И, знойный весь, к обеду
Вернулся я домой и, может быть,
Впервые распахнувши душу, молвил:
«Есть в мире чудо — и не даром, братцы,
Я все искал его — теперь я знаю,
Что это чудо — красота».
                                       Никто
Меня не понял. Только старший брат
Пробормотал: «Пожалуйста, любезный,
Садись и чепухи не городи»…
………………………………………………….

…………………………………………..
«Скажи, куда девалась красота?
И если есть она на белом свете,
Зачем она скрывается, как клад,
Зарытый в землю скрягой? отчего,
Куда я ни гляжу, нигде не вижу
Божественного образа? Вот вы
Влюбляетесь… и знаю я, в кого…
И что же?., разве это красота?..»
Тут я не вытерпел — спросил Вадима:
Ужели он при всем своем блужданье
Кругом да около нигде не встретил
Той девушки?..
                              «Ни разу, — оборвал он, —
Нигде, ни разу!..
Не напоминай!..»
Смеясь, я заглянул ему в лицо,
А он поник и опустил ресницы.
Мы помолчали…
                               «А княжну я видел, —
Вдруг он проговорил, как бы очнувшись, —
Ту самую княжну, что, помнишь,
Когда я в лихорадочном бреду
Стоял перед развалиной и грезил?..»
«Неужели?..»
                         «Ну да… не наяву, конечно,
Во сне… но это было так же ясно,
Как наяву. Мне снился, братец мой,
Какой-то тихий, летний вечер; далеко
Распространялись сумерки; заря
Из-за реки румянила туман,
И всенощная отошла в монастыре.
Монахи вышли в черных клобуках,
К ним подкатили тройки, и они
В какие-то телеги шумно сели
И с колокольчиками укатили…
Но хоть они меня и звали, я
Остался и в досаде на кого-то
Попал на монастырское кладбище.
Иду, жду месяца из-за тумана;
Но нет ни месяца, ни звезд; одна
Вдали лампада светит. Вдруг, направо,
От узенькой тропинки, мелким щебнем
Посыпанной, я вижу над могилой,
Или над черною, разрытой ямой,
Поникла девушка. Она стоит
Ко мне спиною так, что мне не видно
Ее лица; одну ее повязку
На голове да косу я заметил,
И тотчас же во сне подумал: „Ах,
Нельзя ли избежать мне этой встречи!..
Зачем она?“ Я угадал чутьем,
Какая это девушка… она —
Та самая, которая в бреду
Мне грезилась в окно кирпичной
Развалины… И странно, почему-то
Я и во сне ничуть не сомневался,
Что это — не живое существо,
Что это — призрак. Сердце у меня,
Как говорят, захолонуло; тайный ужас
Подсказывал: „Беги, беги, пока
Она не обернулась“…
                                           Но она
Вдруг повернула голову и тихо
Проговорила: „Это ты, мой мальчик?“
Я так и замер; слышу в тишине,
Уже знакомый мне, певучий голос,
И нежно-ласковый, и горький… вижу,
Она меня рукою манит и лепечет:
„Уж я ждала тебя, ждала, мой милый!
И ждать устала!“
                                 Я перекрестился.
Стою и слушаю:
                         „Жених мой пал
На Куликовом поле, пал в бою
С татарами… вернулся мой отец —
И не нашел меня… придут баскаки —
И тоже не найдут: я схоронилась, —
Да и тебя сумею схоронить…“
От этих слов, признаться, у меня
Колючий холод пробежал по телу.
А я, как заколдованный, стою
И слушаю…
                    „Пока жила я, мне любить хотелось.
Бог не привел, и злые люди
Не захотели… я жила одна
У батюшки в высоком терему
И ныла сердцем; не с кем было
И поделиться мне мятежным горем.
И я ушла… и спряталась. Никто
И не заметит, как сойдемся
Мы в темноте; никто нас не осудит:
Ни бог, ни злые люди. Я люблю
Тебя, мой ненаглядный, мой желанный…
И в тесноте нам сладко будет спать,
И до людей нам дела нет. Ты — мой,
Навеки мой!..“
                          И очутился я
От этой страшной девушки так близко,
Что я уже не мог не ощущать
Ее неровного дыханья на своем
Испуганном лице. Она дрожит
От радости и страстного порыва,
И задыхается и уж не говорит —
Бормочет что-то… Серые, большие
Ее глаза горят; она руками
Охватывает стан мой и влечет
В то темное пространство, что зияет
У самых наших ног. Я вырываюсь —
И не могу освободиться…
                                            Няня
Услышала мой стон; из коридора
Вошла ко мне, перекрестила.
                                                         Я
Узнал ее не скоро; но очнулся
И поднял голову. Вот как я видел
Мою княжну».
                         «Эх! — выслушав его,
Подумал я, — не сочинил ли ты
Свой сон? Рассказываешь так красно.
Как будто ты и мог припомнить все,
Что слышал ты во сне!»
                                     Мы помолчали.
«Все это пустяки, — сказал я наконец, —
Глупейший кошемар! Гроша не стоит
В сравненье с тем, что испытал ты,
Когда блуждал по нашему уезду».
«Неужели, — сказал он, на прощанье
Пожав мне руку, — этот глупый сон —
Без всякого, без всякого значенья?»
«Без всякого», — сказал я и ушел.

Смешон мечтатель мой, исколесивший,
Быть может, сотни верст, пешком, без денег
И без сопутника, с одной надеждой
Не нынче-завтра, где-нибудь, случайно
Увидеть ту, чья красота глубоко,
Как знойный луч, в его проникла сердце.
Ведь он пошел на поиски за ней
Не для того, чтоб ей в любви признаться,
Не для того, чтоб ею обладать,
А для того, чтоб видеть — только видеть,
И насладиться этим лицезреньем,
Как наслаждаются святые старцы
Или аскеты, созерцая образ
Мадонны — лик небесной красоты,
Что озаряет тихим светом их
Молитвами прославленную келью,
Он верил, что на свете существует
Божественная девушка, и верил,
Что за ее свободу он готов
Идти в огонь и в воду. Стих его,
Небрежный и подчас неловкий, стал
Певучее, и я, его судья
Неопытный и даже, может быть,
Пристрастно-невзыскательный, ему
Пророчил славу. Что такое слава —
Он понимал по-своему. Быть может,
Под этим словом мой неисправимый
Мечтатель разумел триумф Торквато
Или Петрарки… может быть, ему
И снился русский Капитолий…
…………………………………………..
Будь жив он, как бы изменился он!
Из зла и блага, из противоречий
Того, чего он ждал и не дождался,
Какую б он блистательную соткал
Одежду для своей тревожной Музы!..
И эта Муза нам была б родная…
Но он не вынес их — противоречий этих…
И первый беспощадно нанесенный
Удар его мечтательному сердцу
Был для него ударом роковым.
………………………………………..