Любовь Столица - Голос Незримого. Том 1

Весна! весна! Грознейшая из весен!
Вновь в сердце льешь мне голубое пламя ты…
И вновь ведешь под тень тех ольх и сосен,
Где было всё, что дорого для памяти…

Двенадцать лет назад, в таком же мае,
В ручье лесном текучий жемчуг черпая,
Я повстречалась, юная, немая,
С моей подругой, с Музою, Эвтерпою.

Вложила в пальцы мне она сиринксу,
В чело поцеловала загорелое, —
И, лежа на траве, подобно сфинксу,
Задумалась… И в первый раз запела я.

И в роще этой же и в том же мае,
Костер сжигая, алый сверху дониза,
Я встретила, веселая и злая,
Любимца, друга, моего Адониса.

Меня он обнял, ласковый и дикий, —
И вот в лицо, столь страшное и милое,
В кудрях черней, душистей ежевики,
Взглянула… И досель не разлюбила я.

Пускай ронял венок он, мной надетый, —
Я вновь плету из роз и из сирени их,
И воскресает он, святой, воспетый,
Всегда, везде, во всех моих творениях…

Пусть мне не только радость – муку нес он, —
Сменив сиринксу лирой семиструнною,
Весной тринадцатой, весной из весен
Пою я и люблю, как в пору юную.

Здесь, далече от города,
Под зарею вечернею
Я в раздумье брожу вплоть до утренней…
«Ты изведала горе, да!
Всех минувших безмернее, —
Шепчет явственно голос мне внутренний. —

В край родной свой и в милого
Ты доселе так верила,
Их уста твои пламенно славили.
В год бунтарства бескрылого,
Зла без цели, без мерила
И они обманули, слукавили…

Что ж! Не розой увенчана,
Но полынью отчизненной,
Ты давно с испытаньями свыкнулась.
Ты сильна, не как женщина…
Не тобой ли, непризнанной,
Лира новая дерзостно выгнулась…»

Поднимаю я голову:
Розова неизменно высь,
Но звезда в ней уж вспыхнула синяя…
И от сердца тяжелого
Отлетает вдруг ненависть,
Прочь мгновенное мчится уныние…

Да, клянусь, я сильна еще!
Я-то стала ль невернее?..
Нет. Лишь строже, светлей, целомудренней.
И звездой, мне сияющей —
Вот как эта – вечернею,
Будет та ж, что была мне и утренней.

Бел плодовый мой сад…
Всё развилóсь:
Сливы, смородина…
Но над ним уж висят
Тучи угроз…
Ты ль это, родина?..

Вспомни: с юных ведь лет
Шла я твоей
Дикою чащею, —
Каждый лист твой воспет
Лирой моей,
Сладкозвучащею.

Ныне нет на ней струн.
Кто ж их порвал?
Уж не сама ли ты? —
Другом стал тебе лгун,
Недруг им стал.
Кровью всё залито…

Но надежд потайных
Розовый цвет —
В сердце, о родина…
Столько гимнов златых,
Солнечных лет
Тщетно ль мной отдано?..

Уж цвели лазурные гиацинты,
А березы были белы и голы…
Стосковался ль в городе быть один ты,
Иль вдали заслышал подруги голос? —

Только с дуновением легким утра,
Словно на крылах, ты ко мне принесся —
И, обняв, о бледный! о буйнокудрый!
Целовал уста мои, грудь и косы…

Я же уклонялась, дика, как дева
(Ибо за разлуку от ласк отвыкла),
От горящих губ твоих вправо, влево,
К сердцу ж близко-бьющемуся приникла…

После обошли мы родное место,
Где для нас всё памятно и бесценно, —
И, казалось, шли то – жених с невестой,
Так мы были сдержаны и степенны.

Но в цветочных запахах, в хвойном шуме
Вновь во мне воскресла, как встарь, Паниска, —
От весны и счастия обезумев,
Видела я лик твой, склоненный низко…

И часы летели блаженно-быстро,
Словно Ор смеющихся хороводы,
И звенели вещих кукушек систры,
И любви и жизни суля нам годы.

А душа моя вместе с ними пела,
Что навек мной избран из всех один ты…
Вкруг березы были, как портик белый,
Как венки священные – гиацинты…

Часто, часто теперь я думаю,
Как на родине жить нам далее.
Не исполнить ли уж мечту мою —
И надолго умчать в Италию?

Здесь жила, и творя и грезя, я…
А теперь лишь молчу от боли я…
Здесь нужна ль вообще поэзия?
А моя… а моя тем более.

В самом деле, друг. Не пора ли нам
На земле холма флорентийского,
Разуверенным, опечаленным,
Отдохнуть от житья российского?

Нет там тьмы, мятежей, насилия,
Небо, море – такие синие.
Золотеют на склонах лилии,
Завивают дома глицинии…

Нам встречался бы скот с бубенчиком,
Кампанилла со звоном жалобным
И мадонна в цветах и с венчиком, —
На пути хорошо уж стало б нам.

Поклонилась бы Ей, Младенцу я
И, забыв о былом загубленном,
Попросила б: «Прими, Флоренция,
Бедных русских – меня с возлюбленным».

Желтый дотлел закат – тухнет и тучится,
В снежной черемухе иволга трелит…
Сердце! Зачем же так биться и мучиться?
Вот – он. Ничто уже нас не разделит.

Рядом сидим мы здесь, на подоконнике,
Призрачен лик его, сумрачен локон,
Вянет в стальной руке ветка вероники…
О, человек этот! Словно сам рок он…

Темная реет мысль, кружится, крадется:
Был ведь и с тою, другою, он тут же…
Боже, какая боль! Иль не изгладится
Это из памяти? Смерть бы уж лучше…

Но, как всегда, без слов всё понимающий,
Смотрит в глаза он мне, гладит мне руки, —
В окнах же май стоит… Пламенный май еще.
Прочь же, зимы преждевременной муки!

Белая брезжит ночь… Дышит черемуха…
Скорбная иволга больше не трелит…
Знай же и помни, друг: насмерть, без промаха,
Сердце измена вторая прострелит.

На лугах блестят заводи весенние,
Словно зеркала, круглые, большие.
Около одной встала на колени я —
И, глядясь, смеюсь звонко, от души я…

Вот он, дерзкий рот… Кос змеистых жгутики…
О, до этих пор недурна я, право!
А овал воды оплетают лютики
Желто-золотой тусклою оправой…

Ты ж простерт в тени, там, где шаль разложена.
Строен и ленив силуэт лежачий…
Но мгновенье – и, нежный и встревоженный,
Ты бежишь ко мне, так как я уж плачу.

И на ласки я с горечью ответила:
«Полно! ведь уж нам каждому по тридцать…
Молвить ли? Сейчас у себя заметила
Волос я седой… Вот он, серебрится».

Ты ж, услышав то, что тебе сказала я,
Вырвал нить седин быстро и безбольно
И, прижавши к ней губы вечно-алые,
Спрятал на груди и шепнул, довольный:

«Как я ждал его, этого волосика!
Будешь с этих пор лишь моей, моей ты».
И пошли мы вдаль солнечною просекой,
Слыша в вышине жаворонков флейты…

Пой же, сердце, пой! Ныне ты уверено
В верности его, золотой, бесценной…
Вешняя вода! Зеркало Венерино!
Зеркало любви! Будь благословенно!..

Распустились ландыши – и звенят, звонят…
Маленькие белые их колокола
Я из постели уж слышу.
Пробудись, любимый мой! Я спускаюсь в сад.
Поспеши мне следовать, – я почти ушла…
Тише ступай только, тише…

Тонок и таинственен тот цветочный звон,
Как наивный Angelus, что летит с церквей
В Умбрии древней и дальней.
К тишине молитвенной призывает он…
Вот и ты, улыбчивый, стал еще светлей,
Любящей, но и печальней…

О, когда б тот благовест долетел, дошел
До моих сородичей, ко всему глухих, —
Сталь бы мечей затупела.
Погляди, любимый мой, на златистых пчел:
Как для общей утрени собирает их
Колокол маленький белый…

Вихрем майских бурь развилась сирень
В темно-розовый, ароматный клуб, —
И срезаю ее для свирели я…
Смерчи бед вокруг, смерти каждый день,
Мы ж, возлюбленный, средь весенних куп
Справим эллинов праздник Фаргелии.

Мы уйдем туда, в удаленный дол,
Разведем огонь из пахучих хвой —
Из сосновой коры и валежника,
Мы прольем на грудь капли рос и смол,
И сплету венки я и свой, и твой
Из зеленой травы и подснежника.

Пусть идет раздор! пусть бунтует чернь!
Пусть враждуют те, кто недобр и глуп! —
А у нас здесь – любовь и веселие…
О, кудрей твоих завитая чернь!
О, вино твоих незакрытых губ!
О, любовников праздник – Фаргелии!

В небе розы сплелись
Палевых зорь,
Серые тени
Нá землю пали…

Мы с тобою сошлись, —
Милый, не спорь! —
Для наслаждений
И для печалей…

Горько пахнет вокруг
Бледный паслен,
Стон соловьиный
Незабываем…

Лишь предстанет нам вдруг
Призрак измен,
Прошлого вины, —
Как мы страдаем.

Золотой полумрак,
Плещет вода,
Месяц жемчужный
Клонится к голýбям…

Но лишь сблизим вот так,
Милый, уста, —
Рая не нужно…
О, как мы любим!

Где сравненья найду,
Чтобы был ты воспет
Гимном – не прозой,
Жалкою прозой?

Разве в росном саду,
Где раскрылись в рассвет
Ранние розы,
Разные розы.

Нежный лик твой, о друг,
Я сравню только с ней,
Желтою розой,
Жалящей розой.

Прядь же вьющихся вкруг
Благовонных кудрей —
С темною розой,
Ранящей розой…

С чем же равен твой рот?
Лишь с сладчайшей из них —
Алою розой,
Жгущею розой.

Вот мой гимн тебе, вот.
Голос замер, затих…
В сердце – занозы…
Роз тех занозы.

Как всё, подверглась перемене я
За эти бурные года, —
И, кажется, дерзка я менее,
Но много тверже, чем тогда.

Пегасом заменила точно я
Тебя, славянский буйный тур.
И не ищу звезду восточную,
Но – западный златой Арктур…

Безумных маев уж одиннадцать,
О, нет! Двенадцать отцвело, —
Так как бровям темней не сдвинуться,
Улыбкам вспыхивать светло.

Но всё же здесь, где полдни – зелены,
А полночь – оголублена,
Я снова радостна, как эллины,
Как эолийки, влюблена.

Люблю – и в том лишь неизменна я —
Его, кто зрел со мной и рос…
И здесь нам – острова блаженные,
Элизиум среди берез.

Да, мною ты любим не менее,
Ты, для кого и явь, и сны,
И цвет, и мрак, и тишь, и пение
Моей тринадцатой весны.

Не из тех я, что век
Памятозлобствуют.
Гнев отходчив во мне,
Сердце же кроткое.
Сафо

Если простила любимому,
Родине не прощу ль? —
Краю без края, так в май голубимому,
Так златящемуся в июль.

Вон той березке, дико заломанной
И всё же белой, как снег.
Иль той лачуге с кровлей соломенной,
Такой, как в девятый век.

Ширям и далям, ветрам всем растворенным,
Но свежим, как райский сад,
Где с пшеницей полынь и голубка с вороном
Соседствуют и дружат.

Этому краю величья и немощи,
Где нет непростимых обид…
Где народ так младенчески нем еще,
Но вот-вот уж заговорит…

Правда, глубокую рану я
В грудь приняла от него…
Но сама я – не столь же странное
Для себя и других существо? —

Вот для ветреного любовника
Я гимны из роз плету, —
Так с упреком ли кольче терновника
К родине подойду?..
Нет. Не покину я края отчего
В чудной его судьбе,
Ибо сердцем пылка, но отходчива
Подобно, о Сафо, тебе.