Яков Тублин - Образ жизни

Итак, сотворяется борщ.
Сначала берётся капуста,
Потом — чтобы не было пусто —
Всё, что в огороде растёт:
Всё принимаем в расчёт.

Итак, сотворяется борщ.
По норме хохлацко-рассейской
И с примесью той иудейской,
Что в области этой кипит,
И дремлет до срока и спит.

Итак, сотворяется борщ.
Всё дело теперь за приправой,
Что найдена под переправой,
Под тою Сарептой крутой,
Той осенью сорок второй.

Итак, сотворяется борщ.
Лишь каплю Варшавского гетто
С того или этого света,
Щепотку от Бабьего Яра,
И «Памяти» крошку с Базара.

Итак, сотворяется борщ.
Минутку… Болгарского перца,
Кусочек еврейского сердца,
Крупинку молдавской травы —
Для этой начальной главы.

Итак, сотворяется борщ.
Садитесь. Уже наливаю.
Перед полётом к Синаю
Присядем за общим столом.
Извольте. Хлебайте. Шалом!

Ах, боже мой, чем плохо имя Хаим?
А имена Натан и Аарон?
Не хуже тех, что часто мы встречаем:
Степан, к примеру, или Спиридон.

И в паспортной графе увидишь реже
(Такие невесёлые дела),
Допустим, Нухем — больно ухо режет.
Поэтому и пишем «Николай».

До «Николая» дело нам какое?
Но с именем таким полегче жить.
И бродит Нухем с вывескою гоя,
Хотя вослед, как прежде, слышит:
«Жид!»
Вот только б нос ещё слегка подправить
И эти иудейские глаза,
И грусти в них немножечко убавить.
Возможно всё. Но одного нельзя.

Нельзя забыть, что под тяжёлым камнем —
Та, что тебя когда-то родила, —
Лежит твоя родная мама Хана.
Такие, Нухем-Николай, дела…

А встречал я и таких людей,
Которые говорили мне, презренья не пряча:
— Не может быть, чтоб минёром был еврей:
Какую-то выгоду он преследует, не иначе.
Но я старался умерить свой пыл,
Когда говорили мне, багровея:
— Не может быть, чтоб у мартена еврей был;
Просто ему у мартена теплее.
Просто он зашибает рубли,
Поэтому, видать, и мартен его греет.
Не может быть, тоб еврей водил корабли, —
Просто ему на волне веселее.
Здесь даже не о чем толковать:
Знаем мы ваше хитрое племя.
Вам сподручнее торговать —
Как всегда, так и в наше время.

Не знаю, чем я не угодил
Этим людям, слепым и упрямым.
Наверное, тем, что отчество не сменил;
Наверное, тем, что в глаза смотрел прямо.
А, может быть, тем, что нахлебался всего,
Но не ползал, не унижался.
И от племени своего
Ни под каким видом не отказался.

О, всё ты слышишь,
Всё ты видишь,
Мой древний, стойкий мой народ!
На тёплом, на родимом идиш
Подводишь общий скорбный счёт.
Какие вырыты могилы
Для мудрой азбуки твоей,
Но всё звучит «Хаванагила»,
И возрождается еврей.
Что в пятой ты графе напишешь,
И что в какой графе иной,
Когда ты общим смрадом дышишь
Земли, как мачеха, родной?
Любая подлая дешёвка
Здесь топчет твой природный дар.
И что ни день, то вновь уловка
Под самогонный перегар.
Фольклор твой жёлтою слезою
Исходит, светлою слезой.
Глаза глядят, и рот смолою
Не запечатать: «От азой!»[19]
И только души предков светят,
Их голоса ещё звучат.
Не говорят на идиш дети —
Надежда только на внучат.

И до меня терпели и скорбели,
Но в годы бед голодных и смертей
Узнал и я, что сам из колыбели,
Из скорбной той,
Узнал, что я — еврей.
Что я печатью мечен иудейской,
Что я изгой в своей родной стране,
Что виноват я матерью еврейской —
И знак презренья лишь за то на мне.

И, стало быть, — ни счастья мне, ни славы
В краях российских нечего искать.
…У страшной сталинградской переправы
Зачем спасла меня от смерти мать?
Затем, чтобы потом все эти годы,
Весь этот сонм сплошных ночей и дней
Доказывать каким-то тёмным гадам,
Что я не хуже их, хотя — еврей.
Чтобы всю жизнь выслушивать угрозы,
И с боем брать гнилые рубежи.

Что толку!
Даже Маркс или Спиноза
Для них — не больше, чем пархатый жид.

Мне кажется, что все усилья даром,
Мне кажется — украли жизнь мою.
И чудится — над новым Бабьим Яром,
Перед расстрелом я опять стою.

Сколько б ни длился мой жизненный путь —
Горечи этой забвенье не тронет:
Не воскресить, никогда не вернуть
Сестру мою Яну и брата Моню.

Да поубавилось ближней родни
И у меня в этом горе вселенском.
Под Вознесенском зарыты они,
Под Вознесенском…

Всё это снится в предутренней мгле,
И подступают тоска и обида:
Страшно не то, что их нет на земле, —
Страшно, что жив ещё тот, кто их выдал,

«… Это иудеи — всей беды основа —
Нас лишили воли и земли.
Это Каганович, это Троцкий Лёва
Русское крестьянство извели.
Это всё они — пархатые поганцы —
Разорили дочиста страну.
Да не из обрезов, а из обрезанцев
Казаков косили на Дону.
Вышли, словно вепри из большого леса, —
Сразу мор пошёл и недород.
И в своих корыстных, подлых интересах
Стали, гады, спаивать русский наш народ.
Питер и Москву замазали позором,
Все святыни обрекли на слом:
Повзрывали церкви и соборы —
Синагог настроили кругом.
Акают и окают для вида,
И своё происхожденье скрыв,
Носят на исподнем все звезду Давида,
Снится им Израиль, Тель-Авив.
Всё у них в руках — и власть и сила,
Потому и суд они вершат.
Вот теперь лишили нас сахара и мыла,
Дай им волю — и воды лишат.
Ох, мы проглядели с простотой мужицкой
Этот в революции изъян:
Свердлов и Зиновьев, Моисей Урицкий
Предали рабочих и крестьян.
Русичи, страшитесь этой силы грозной!
Перестройкой пользуясь сейчас,
Из могилы встали Пастернак и Гроссман —
Им неймётся опорочить нас.
Хватит! Надоело! Мы терпели долго!
Терпим, а просвета не видать.
Ох, глядите, братцы, как бы наша Волга
Не стала в море Красное впадать!..»

Я брал уроки у рассвета.
И мне далась учёба эта
Не так беспечно и легко.
Я брал уроки у заката,
У речки, у тропы покатой,
Что убегала далеко.
Когда кипели в сердце слёзы,
Я брал уроки у берёзы —
Её щемящей чистоты.
Когда уже сдавали ноги,
Я брал уроки у дороги
И у небесной высоты.

Я не стремился стать богатым.
И мне была сладка растрата
Души бездомной и судьбы.
Я брал уроки у разлуки,
У птицы, что просилась в руки,
У чёрной заводской трубы.

И вот теперь, дождём прошитый
И градом ледяным пробитый,
Я пред зимою одинок.
Снег ранний падает и тает,
И до земли не долетает,
И новый мне даёт урок.

Всю душу отдал Октябрю и Маю,
И потому, наверно, без души
Я дни свои бесцельно проживаю
В промозглой развороченной глуши.

Видать, дана была и мне отвага
Пожертвовать и пренебречь собой.
И я старался, даже раньше флага,
Взойти над баррикадою любой.

Рубил с плеча и левою, и правой,
Но вышло так — в том не моя вина, —
Что оказался бастион трухлявым,
И вдруг открылась «вражья сторона».

Когда знамёна разом все опали,
Я увидал такой сюжет смешной:
Не те — враги, что предо мной стояли,
А те — что были рядом, за спиной.

Что делать мне сегодня, я не знаю:
Кого оборонять, кого крушить?
Всю душу отдал Октябрю и Маю.
Как жить теперь без собственной души?

Унылая бесснежная зима —
Черны деревья и темны дороги.
И как многосемейные остроги,
Стоят в тумане серые дома.

А радио вещает каждый час,
Что вот на днях пойдут снега большие
По Украине и по всей России —
Такая радость снизойдёт на нас.

Пока что не светло от этих слов.
Душа считает прошлые потери.
И остаётся только ждать. И верить
В пришествие великое снегов.

Толпа сомнений и раздумий тьма;
Безрадостные множатся итоги.
Черны деревья и темны дороги —
Унылая бесснежная зима.

Мне хорошо вдвоём с дождём,
И думается просто.
Чего мы ждём,
Чего мы ждём?
Сиротского погоста,
Где будут зарастать травой
Бесхозные могилы?
Чего мы ждём,
Чего мы ждём,
Мой соплеменник милый?

С декабрьским днём наедине
И с веткою раздетой,
Маячащей в моём окне
Вопросом без ответа.
Чего я жду,
Чего я жду?
О чём ещё болею?
Свою надежду и беду
Зачем ещё лелею?

Уже не здесь мои глаза —
В иных дождях и зноях.
Ещё я жму на тормоза,
Но, может быть, не стоит.
Уже свистят мои крыла,
Уже стучат колёса.
Там — ни двора и ни кола,
И тысяча вопросов.

У серых заборов,
У старых афиш,
Последний декабрь,
О чём ты молчишь?
Последний декабрь
На этой земле,
О чём ты молчишь
В наступающей мгле?
О том ли,
Что лето, как жизнь отцвело,
О том ли,
Что в мире угасло тепло?
Последняя осень
Уже за спиной.
Глаза уже тянутся
К жизни иной.
И первый снежок.
Заметает следы
Последней утраты,
Последней беды.
Последней надежды,
Что стала тщетой,
И самой последней
Тропинки крутой.

Мой город родимый,
Как стылый вокзал.
Тебя я с собою,
Ей-богу, бы взял.
…Но ты мне в ответ
Лишь печально молчишь
У серых заборов,
У старых афиш.

В Доме культуры Сорокалетия Октября
Декабрьским вечером ханукальные свечи горят.
Взаимно вежливы: у гардероба не толкается никто.
Старый еврей сбрасывает ратиновое пальто.
Держит за ручку внучонка Янека;
Детство своё вспоминает дед.
Ханука-дедова, Янека — Ханука:
«Вот тебе, внучек, хануке-гелт»[20].

В тысяча девятьсот девяностом году (кто бы подумать мог?)
Жарят евреи латкес, ставят на стол пирог.
Те, что всю жизнь не поднимали головы,
Слушают ребе Мойшу, приехавшего из Москвы.
Даже семидесятилетние не могут его понять —
Что уж о молодёжи тогда толковать?

Вот и смычок ударил по высокой струне.
Ах, вы дни мои, годы! —
И после войны — на войне.

Дед удивлённо склоняется внучеку на плечо:
«Ой, кто ж это разрешил?
Наверное, сам Горбачёв».

…Полузабытая Ханука
В Доме культуры Сорокалетия Октября —
Того самого Октября,
Что Хануку отобрал.

Январских облаков сниженье,
И поздний серенький рассвет,
И ветра головокруженье,
И череда других примет.

Сухой январь ничем не пахнет,
Зимы бесцветной медлит власть.
И дом, как для беды распахнут,
Готовой на порог упасть.

Здесь можно жить четыре жизни,
Но будет даже днём темно.
И солнце никогда не брызнет
В твоё окно.

Как в стенах старого острога,
Которому не рухнуть век,
Здесь обрывается дорога
И замышляется побег.

Не могло такое и присниться
Раньше — ни за что и никогда.
Я приехал с Питером проститься —
В этот раз, быть может, навсегда.

Петербург загадочный и милый,
Я здесь был когда-то молодой.
А теперь стою, как пред могилой,
Над холодной невскою водой.

Будто я — на станции конечной,
Будто я — в пустыне ледяной.
Кажется: уже шестиконечны
Лёгкие снежинки надо мной.

И последнею питейной точкой —
Рюмочная на моём пути,
Где-то на Васильевском, но точно
Я не помню. Господи прости!

Может, доведётся возродиться
В незнакомом мне, святом краю.
…Я приехал с Питером проститься,
Я на Невском берегу стою.

Всю жизнь свою — с рассвета до заката —
В одно мгновенье молча перебрал.
И показалось мне, что рядом с братом
Я в Бога верить с той минуты стал.

И чай кипел, и оживала Тора.
Потрескивала старая плита,
И холодом несло из коридора;
А за окном снег русский пролетал.

О, надо ж было столько жить в разлуке —
В столпотвореньи бестолковых дней,
Чтоб в первый раз два брата-друга
Так смаковали слово «иудей».

И если б на исходе дня застала
Меня за чаем даже смерть сама, —
Я, кроме Нарвы, повидал немало.
И что теперь мне грешных дней сума?!

Прощай, Нарова! Завтра уезжаю,
И никогда не возвращусь назад.
Рош А-Шана[21] — ба Иерушалаим,
Мой милый «ах»[22] — единокровный брат!
Как долго нарождалось это слово
В мучениях — все прошлые года.
Леитраот, Россия и Нарова!
Прости-прощай!
И, может, — навсегда.

Сколько пролито крови и слёз
На российских пространствах!
Где решится еврейский вопрос?
На Ордынке, в посольстве голландском.

Пусть гадают в высоком Кремле,
Как нас хоть на прощанье ограбить.
Где решится вопрос на Земле?
За ордынской оградой.

Вот последняя эта стена,
А за ней иудейские дали.
Отбирает гражданство страна —
Остальное давно отобрали.

Расставания сладко-горьки —
От Одессы до Владивостока.
Оставайтесь, вожди-игроки.
Но — до срока…

Капитан, ты не стой у дверей —
Видишь: очередь нынче большая.
Даже тот, кто по деду еврей,
Уезжает.

Крыльев свист, перестуки колёс
Звуки эти народу привычны.
Разрешился еврейский вопрос —
На Ордынке столичной.

Вот тебе и новости,
Вот тебе урок:
Где-то в Хайфской области —
Псковский говорок.

Ровно в полдевятого
Стартовала ввысь
Скрипка из Саратова.
В Тель-Авив катись!

Так — товарец бросовый:
В этом нет беды.
Жаль — отдали Бродского,
Мать его туды!

С кафедр математики
И от прочих дел
Вундеркинды-мальчики —
В Гарвард, за предел.

Что они — не кормлены?
Сечены мечом?
Ладно, мы их формулу —
Гаечным ключом.

Ключ скрипичный хиленький —
Иудейский зной.
Есть на каждый ихненький —
Ключик разводной.

Из Херсона двинули
И с реки Ловать
В путь-дорогу длинную —
Счастья попытать.

Ещё пока не позабыты
Друзья неповторимых лет.
Ворота в прошлое забиты —
В грядущее калитки нет.

Все старые деревья пали.
А новые когда взойдут?
Смыт горизонт. Исчезли дали.
Толпа молчит — Мессию ждут.

Вот грянет гром. Вот дождь прольётся.
Вот снизойдут на нас снега.
Ну а покуда, так сдаётся, —
Земля разъята и нага.

В следах разрухи и отравы —
Лишь красный прах и чёрный прах…
Когда ещё пробьются травы
На грешных душах и костях!

Заварю я к полуночи чаю,
Выпью чуть, как праведный еврей,
Я последний Новый год встречаю
На солёной Родине своей.

И когда осядет чёрной пылью
Старый год за узеньким окном,
Всё, что за спиною, станет былью,
Отгоревшим светом и огнём.

Только пепел серый оседает
На кострище старом. И в груди.
Новый год дорогой осеняет,
Новою весною впереди.

Всё забыть? Оставить только имя.
О прошедшем думать и молчать.
Следующий год в Иерусалиме,
Видно, мне назначено встречать.

Где мне взять ещё немного силы,
Чтоб продлить остаток скудных дней?
Ничего не жаль мне. Лишь могилу,
Лишь могилу матери моей.

Как хорошо на белом свете жить,
И самому судьбу свою вершить.
Вдвойне прекрасней, втрое веселей

Считать всю Землю Родиной своей.
Нет выше Бога в мире никого,
Нет краше неба в мире ничего.
И ты, и я — от Бога одного.

Мы вместе все — из племени Людей:
Христианин, баптист и иудей.
И кроме Бога — горняя звезда,
И кроме неба — вечная вода.
Но выше Бога — в мире никого,
Но краше неба — в мире ничего.
И ты, и я — от Бога одного.

У нас у всех — один всеобщий враг,
От колыбели и до Божьих врат.
Мы гости — это надо разуметь —
Здесь, на Земле. А общий недруг — смерть,
И между, кроме Бога, — никого,
И дальше, кроме неба, — ничего.
И ты, и я — от Бога одного.

Пожар уже — на тверди и в морях,
Армагедон уже идёт в мирах:
В пустынях, в городах, в горах — везде.
И даже на летящей к нам звезде.
Кто с нами? Кроме Бога — никого,
Что с нами? Кроме неба — ничего.
И ты, и я — от Бога одного.

Леитраот, Россия! Вспоминай
Меня. Я улетаю на Синай.
Идёт к концу двадцатый горький век,
О брате мой единый — Человек!
Мы с Богом. Кроме Бога — никого.
Мы с небом. Кроме неба — ничего.
И ты, и я — от Бога одного.

Большой Исход. К Святой Земле — Исход.
Туда, откуда и пошёл Народ.
Туда плывём сегодня и летим.
Неотвратим Исход. Неотвратим!
Мы с небом. Кроме неба — ничего.
По воле Бога — больше никого.
И ты, и я от Бога одного.