Максимилиан Волошин - Полное собрание стихотворений

Прежде нежели родиться – было
Во граде солнечном,
В Небесном Иерусалиме:
Видел солнце, разверстое, как кладезь.
Силы небесные кругами обступили тесно —
Трижды тройным кольцом Сияющие Славы:
В первом круге —
Облакам подобные и ветрам огненным;
В круге втором —
Гудящие, как вихри косматых светов;
В третьем круге —
Звенящие и светлые, как звезды;
А в недрах Славы – в свете неприступном
Непостижима, Трисиянна, Пресвятая
Троица,
Подобно адаманту, вне мира сущему,
И больше мира.
И слышал я:
Отец рече Сынови:
– Сотворим человека
По образу и по подобью огня небесного... —
И голос был ко мне:
«Ти подобает облачиться в человека
Тлимого,
Плоть восприять и по земле ходить.
Поди: вочеловечься
И опаляй огнем!»
Был же я, как уголь раскаленный,
И вдруг погас,
И черен стал,
И, пеплом собственным одевшись,
Был извержен
В хлябь вешнюю.

Пеплом собственным одевшись, был извержен
В хлябь вешнюю:
Мое рожденье было
За Кудмою-рекой
В земле Нижегородской.
Отец мой прилежаще пития хмельного,
А мати – постница, молитвенница бысть.
Аз ребенком малым видел у соседа
Скотину мертвую,
И, во ночи восставши,
Молился со слезами,
Чтоб умереть и мне.
С тех пор привык молиться по ночам.
Молод осиротел,
Был во попы поставлен.
Пришла ко мне на исповедь девица,
Делу блудному повинна,
И мне подробно извещала.
Я же – треокаянный врач —
Сам разболелся,
Внутрь жгом огнем блудным,
Зажег я три свечи и руку
Возложив держал,
Дондеже разженье злое не угасло.
А дома до полночи молясь:
Да отлучит мя Бог —
Понеже бремя тяжко, —
В слезах забылся.
А очи сердечнии
При Волге при реке и вижу:
Плывут два корабля златые —
Всё злато: весла, и шесты, и щегла.
«Чьи корабли?» – спросил.
– «Детей твоих духовных».
А за ними третий —
Украшен не золотом, а разными пестротами:
Черно и пепельно, сине, красно и бело.
И красоты его ум человеческий вместить не может.
Юнош светел парус правит.
Я ему:
– «Чей есть корабль?»
А он мне:
– «Твой.
Плыви на нем, коль миром докучаешь!»
А я, вострепетав и седше, рассуждаю:
Аз есмь огонь, одетый пеплом плоти,
И тело наше без души есть кал и прах.
В небесном царствии всем золота довольно.
Нам же, во хлябь изверженным
И тлеющим во прахе, подобает
Страдати неослабно.
Что будет плаванье?
По мале времени, по виденному, беды
Восстали адовы, и скорби, и болезни.

Беды восстали адовы, и скорби, и болезни:
От воевод терпел за веру много:
Ин – в церкви взяв,
Как был – с крестом и в ризах
По улице за ноги волочил,
Ин – батогами бил, топтал ногами,
И мертв лежал я до полчаса и паки оживел,
Ин – на руке персты отгрыз зубами».

В село мое пришедше скоморохи
С домрами и с бубнами,
Я ж – грешник, – о Христе ревнуя, изгнал их,
Хари
И бубны изломал —
Един у многих.
Медведей двух великих отнял:
Одного ушиб – и паки ожил —
Другого отпустил на волю.
Боярин Шереметьев, на воеводство плывучи,
К себе призвал и, много избраня,
Сына брадобрица велел благословить,
Я ж образ блудоносный стал обличать.
Боярин, гораздо осердясь,
Велел мя в Волгу кинуть.
Я ж, взяв клюшку, а мати – некрещеного младенцу
Побрел в Москву – Царю печалиться.
А Царь меня поставил протопопом.

В те поры Никон
Яд изрыгнул.
Пишет:
«Не подобает в церкви
Метание творити на колену.
Тремя перстами креститеся».
Мы ж задумались, сошедшись.
Видим: быть беде!
Зима настала.
Озябло сердце.
Ноги задрожали.
И был мне голос:
«Время
Приспе страдания.
Крепитесь в вере.
Возможно Антихристу и избранных прельстити»...

Возможно Антихристу и избранных прельстити.
Взяли мя от всенощной, в телегу посадили,
Распяли руин и везли
От Патриархова двора к Андронью,
И на цепь кинули в подземную палатку.
Сидел три дня – не ел, не пил:
Бил на цепи поклоны —
Не знаю – на восток, не то на запад.
Никто ко мне не приходил,
А токмо мыши и тараканы,
Сверчок кричит и блох довольно.
Ста предо мной – не вем кто —
Ангел, аль человек, —
И хлеба дал и штец хлебать,
А после сгинул,
И дверь не отворялась.
Наутро вывели:
Журят, что Патриарху
Не покорился.
А я браню и лаю.
Приволочили в церковь – волосы дерут,
В глаза плюют
И за чепь торгают.
Хотели стричь,
Да Государь, сошедши с места, сам
Приступился к Патриарху —
Упросил не стричь.
И был приказ:
Сослать меня в Сибирь с женою и детьми.

Сослали меня в Сибирь с женою и с детьми.
В те поры Пашков, землицы новой ищучи,
Даурские народы под руку Государя приводил.
Суров был человек – людей без толку мучит.
Много его я уговаривал,
Да в руки сам ему попал.

Плотами плыли мы Тунгускою рекой.
На Долгом на пороге стал Пашков
С дощеника мя выбивать:
– «Для тебя-де дощеник плохо ходит,
Еретик ты:
Поди-де по горам, а с казаками не ходи».
Ох, горе стало!
Высоки горы —
Дебри непроходимые.
Утесы, яко стены,
В горах тех – змии великие,
Орлы и кречеты, индейские курята,
И многие гуляют звери —
Лоси, и кабаны,
И волки, и бараны дикие —
Видишь воочию, а взять нельзя.
На горы те мя Пашков выбивал
Там со зверьми и с птицами витати.
А я ему посланьице писал.
Начало сице:
«Человече! убойся Бога,
Сидящего на херувимех и презирающего в бездны!
Его ж трепещут Силы небесные и тварь земная.
Един ты презираешь и неудобство показуешь».

Многонько там написано.
Привели мя пред него, а он
Со шпагою стоит,
Дрожит.
– «Ты поп, или распоп?»
А я ему:
– «Есмь протопоп.
Тебе что до меня?»
А он рыкнул, как зверь, ударил по щеке,
Стал чепью бить,
А после, разболокши, стегать кнутом.
Я ж Богородице молюсь:
– «Владычица!
Уйми Ты дурака того!»

Сковали и на беть бросили:
Под капелью лежал.
Как били – не больно было,
А, лежа, на ум взбрело:
«За что Ты, Сыне Божий, попустил убить меня?
Не за Твое ли дело стою?
Кто будет судией меж мною и Тобой?»
Увы мне! будто добрый,
А сам, что фарисей с навозной рожей, —
С Владыкою судиться захотел.
Есмь кал и гной.
Мне подобает жить с собаками и свиньями:
Воняем —
Они по естеству, а я душой и телом.

Воняем: одни по естеству, а я душой и телом.
В студеной башне скованный сидел всю зиму.
Бог грел без платья:
Что собачка на соломке лежу.
Когда покормят, когда и нет.
Мышей там много – скуфьею бил,
А батожка не дали дурачки.
Спина гнила. Лежал на брюхе.
Хотел кричать уж Пашкову: Прости!
Да велено терпеть.
Потом два лета бродили по водам.
Зимой чрез волоки по снегу волоклись.
Есть стало нечего.
Начали люди с голоду мереть.
Река мелка.
Плоты тяжелы.
Палки суковаты.
Кнутья остры.
Жестоки пытки.
Приставы немилостивы.
А люди голодные:
Огонь да встряска —
Лишь станут мучать,
А он помрет.
Сосну варили, ели падаль.
Что волк не съест – мы доедим.
Волков и лис озяблых ели.
Кобыла жеребится – голодные же втай
И жеребенка, и место скверное кобылье —
Всё съедят.
И сам я – грешник – неволею причастник
Кобыльим и мертвечьим мясам.
Ох времени тому!
Как по реке по Нерчи
Да по льду голому брели мы пеши —
Страна немирная, отстать не смеем,
А за лошадями не поспеть.
Протопопица бредет, бредет,
Да и повалится.
Ин томный человек набрел,
И оба повалились:
Кричат, а встать не могут.
Мужик кричит:
«Прости, мол, матушка!»
А протопопица:
«Чего ты, батько,
Меня-то задавил?»
Приду – она пеняет:
«Долго ль муки сей нам будет, протопоп?»
А я ей:
«Марковна, до самой смерти».
Она ж, вздохня, ответила:
«Добро, Петрович.
Ин дальше побредем».

Ин дальше побредем,
И слава Богу сотворившему благая!
Курочка у нас была черненька.
Весь круглый год по два яичка в день
Робяти приносила.
Сто рублев при ней – то дело плюново.
Одушевленное творенье Божье!
Нас кормила и сама сосновой кашки
Тут клевала из котла,
А рыбка прилучится – так и рыбку.
На нарте везучи, в те поры задавили
Ее мы по грехам.
Не просто она досталась нам:
У Пашковой снохи-боярыни
Все куры переслепли.
Она ко мне пришла,
Чтоб я о курах помолился.
Я думаю – заступница есть наша
И детки есть у ней.
Молебен пел, кадил,
Куров кропил, корыто делал,
Водой святил, да всё ей отослал.
Курки исцелели —
И наша курочка от племени того.
Да полно говорить-то:
У Христа так повелось издавна —
Богу всё надобно: и птичка и скотинка
Ему во славу, человека ради.