Петр Вегин - Серебро

и собственной
не ведал мир бедноты…
И был ее макетом
образ чистоты!
Здесь меркнет березняк.
Ее не переснять.
И не зарисовать.
Осталось — постигать!

Что Кант или Катон? —
ораторы благие…
Была пещера — ртом,
а языком — богиня!

Так это твой двойник
земной — твои черты —
живет во мне, дурит,
богиня красоты?

Так, значит, это ты
сквозь толщу лет и скалы
мне ступни обжигала,
богиня красоты?!

Молчите, неверы!
Я знаю тот клад,
          где руки Венеры
          безмолвно лежат!
Они суверенны.
А рядом лежат
          с руками Венеры 
          руки солдат?.
Так корни деревьев,
пошедших на слом,
          веками вдовеют
          под материком.
Но чтоб не распасться
на материки,
          мир взят в десять пальцев,
          в две белых руки!
Довольно придумывать,
советы давать…
          Не лучше ли руки
          свои отыскать?

Смешны все затеи.
Не смейте копать!

А если я в землю сойду, то затем,
чтоб руки Венеры поцеловать!

Склоняюсь, Мцхета, к твоему плечу.
Я сбился с ног, прошу тебя, как маму,
скажи мне: где могила Пиросмани?
Могилу Пиросмани я ищу.

Ты, лунный медвежонок на бревне,
вы, к водопою скачущие лани,
где похоронен Нико Пиросмани? —
скажите мне.
Я сбился с ног.
Все спутано. Все скомкано.
Как стрелку размагниченного компаса,
меня кружит.

Я ошалел от буден.
Могилы нет.
И никогда не будет!
Художнику могила не нужна!
Безденежны, бездомны, безобидны,
приставка «без» и в смерти им верна —
они бессмертны, — значит, безмогильны!

Но если повстречается сирень,
вы к ней чело горячее приблизьте,
вы знайте —
            это прорастают кисти
художника,
          худого, как свирель…

 Каракумы,
                Каракумы…
Проклинаем рюкзаки!
Мы идем по Каракумам,
и за нами ишаки.

Нас двенадцать робинзонов,
нам плевать на горизонт —
в Каракумах горизонты
закруглились в колесо!

Я обуглился, как ящер
или доменная печь,
я могу —
      как спичкой —
                      пальцем
саксаула куст поджечь!

С миражами нету сладу —
в миражах вода бежит…
Дайте нам по автомату —
расстреляем миражи!

Но бубновым барабаном
Каракум лежит, багрян.
Наши ноги барабанят
в этот вечный барабан.

И невиданным обманом,
миражом в тиши песков
поплыла под барабаны
эта песня ишаков:

«…по Каракумам с грустной думой
 натощак
шагал ишак, шагал, угрюмый,
кое-как,
пустыня жжет, как сковородка
на огне,
а по спине гуляет плетка,
по спине,
вот так веками, ишаками,
по пескам
возили грузы, доставалось
ишакам,
меня гоняли, и впрягали,
и пешком,
и потому меня прозвали
ишаком,
ах, путь-дорога без дороги
нелегка,
кто пожалеет хоть немного
ишака,
на мне, поверьте иль проверьте,
столько ран,
и бьют по шкуре после смерти
в барабан…»

Но мы добрались до воды.
Мы пили. Нам сводило скулы.
И под абстрактным саксаулом
легли — ни живы ни мертвы.

А я вступил на караул,
такой нелепо обязательный.
Спит Каракум…
               Мой нос, как мул,
навьючен
          черными
                     глазами.

 Я предан, как правда,
я холост, как холст,
я шарф твой хватаю, как ящеркин хвост,
но ты ускользаешь в московское лето,
в звенящую клетку —
                     в полуночный дождь,
и выслушав всю телефонную ложь,
 я черную трубку повесил за это!

Как любят поэты — не любят поэтов.
И в звездных постелях,
                             подобные флейтам,
поэты лежат..
                    Прибеги, принесись,
любимая — мой сумасшедший флейтист!

Пускай обожжет твои оранжевый
рот мой флейтовый, мой фиолетовый рот!
Четыре стены четвертуют поэта.
Четыре стены,
                  как четыре портрета, 
с которых сбежала, не ведая риска,
натурщица,
             ящерица,
                           флейтистка….
И выцвела б музыка в седенький волос,
но нас выручает наш внутренний голос —
он бьется, как в флейте дыханье флейтиста,
и льется мелодия
                        чисто-пречисто…

Мой внутренний голос —
горячая льдинка.

Да здравствует тот музыкант-невидимка,
который во все неудачи на свете
 играет на флейте,
играет на флейте!

А женщина мокрой Москвою идет.
Зеленая ящерка…
Хвост отрастет…
Но ночью ты вместо коричневой флейты
 сжигаешь одну за другой сигареты…