Петр Вегин - Серебро

Цыганки сторублевками хрустели,
веселые вертелись карусели,
аплодисменты фокусник срывал.
Ростовский рынок — шельма и шарманщик
В дырявые карманы лез карманщик,
и кто-то пьяный скрипочку терзал.

В том рынке было что-то от Ходынки.
Хрипели довоенные пластинки.
Шла женщина высокая в слезах.
Взывал — купите корень жизни! — знахарь
и кто-то соль хотел сменять на сахар,
и крест нательный продавал монах.

И маленький, как черная дробинка,
стоял я, семилетний, среди рынка —
средь фокусников, знахарей, жулья.
Еще мне соль соленой не казалась,
еще со мною скрипка не терзалась,
креста не нес, цыганка не старалась,
и женский плач касался не меня…

Мы еще не седые, но
для каруселей уже староваты.

Что ж нас намагничивает карусель,
что же мы седлаем расписных коней,
пытаясь повторить
собственное детство?

Ах, крути-крути-крути, крути весело!
Деревянная моя, расписная, песенная!

Каждый круг на карусели —
это как помолодеть
на год — кольца годовые
сходят медленно на нет.

Карусель — это время обратное.
Справа — налево: крутится Земля.
Слева направо — карусель.

Вот сливаются в одно
сплошное кольцо
люди, гнезда, березы и твое лицо.
С каждым кругом, с каждым кругом
мне все меньше лет —
двадцать пять,
              двадцать один,
                           восемнадцать…

Ах, крути!..

…Мне восемь, и я работаю
карусельщиком,
я забираюсь наверх,
под карусельный душный парусиновый конус,
где на все четыре стороны света,
как компас,
крест-накрест чернеют
четыре бревна,
они отполированы нашими ладонями,
я вместе с другими
кручу карусельную ось,
я чувствую себя богом, от которого
зависит судьба всех
желающих прокатиться на карусели,
а вечером
я испытываю то же, что мальчики,
выгоняющие в ночное коней,
и карусель превращается в Бежин Луг…

Я мечтал купить себе настоящий —
обязательно со звонком! — велосипед,
и до сих пор во мне
                    смеется смуглый мальчик
и озорно язык показывает мне,
и я понимаю, что нет никакого Пегаса,
что я, пришпоривая,
                          сжимаю ногами
деревянные бока
карусельного конька…

Каравеллы. Капитаны.
Государства. Города.
В палисаднике у мамы вьется хмель.
Я ночами ощущаю,
как белеет голова.
Это все твои проделки, карусель!

Я люблю жизнь,
                 люблю эту землю —
она терпеливо
сносит наши чудачества, наши грехи,
за которые многих из нас давно бы могли
сбросить деревянные кони,
но мы продолжаем кружить,
как цифры на телефонном диске.
Кому звоним?

…И встает перед глазами
страшным предзнаменованьем
медленная-медленная,
высокая, как женский плач
карусель смерти.

Не видел ничего страшней,
когда на поворот
взамен раскрашенных коней
за гробом гроб плывет!
Вот они все:
             даже страшно по именам,
все, до кого
не дозвониться, не докричаться, —
и при свете падучей звезды
я увидел,
как, подобно двум
                    гигантским шестеренкам,
смыкаются, помогая взаимному вращению,
карусель жизни — ведущая
 и
карусель смерти — ведомая.

Место соприкосновения каруселей было еще далеко от меня,
и, сидя на своем деревянном коньке,
я подумал:

если когда-нибудь захотят
поставить памятник детству, то
пусть на самом зеленом в мире лугу
поставят пеструю и кружащуюся как юбка
ка-ру-сель!

Ах, крути-крути-крути, будни-праздники!
 Мы — наездники в пути, буквы в азбуке…

Когда Твардовского не стало,
и меньше света в мире стало,
декабрь воспротестовал —
он гневно колотился в рамы
и траурные телеграммы
с высоких проводов срывал.

Хоть знали и предполагали,
но худшего не скоро ждали,
и сразу съежились, скуля,
и показалось — вместе с нами,
внутри с замершими цветами,
седая съежилась земля.

Земля замерзла, не давала
себя копать — как будто знала,
что он оставил много дел…
Простите землю и поймите —
ей все труднее на орбите
под тяжестью любимых тел.

Россия плакала открыто.
Была земля ее разрыта.
Мерз на морозе березняк.
И кто-то выговорил сипло,
что территория России
давно не уменьшалась так…

Нам петухи велят проснуться
и с головою окунуться
в происходящее вокруг.
Вставай! Рожденье солнца празднуй!
Как сердце полушарья, красный
кричит шагаловский петух!

Приобретенья нашей эры —
футбол, метро, милиционеры…
А петухи — анахронизм.
Но в них таится первородство,
они зовут нас к благородству
и в этом видят реализм!

На всей планете понедельник.
Строчит швея. Смеется мельник.
Работа — лучший карнавал!
Как генерал среди парада,
петух кричит, чтоб больше яда
не сыпать Моцарту в бокал!

Чет-нечет! У кого-то совесть
опять не ведает бессонниц,
как мертвая, спит до утра.
Так пусть вернется к ней дыханье.
Ужели мы забыли с вами
урок апостола Петра!

Сон в руку? Сами виноваты,
что есть на совести заплаты,
что мы встаем не с той ноги.
У жизни торопливый почерк,
и, словно школьный колокольчик,
 нас призывают петухи
проснуться, сбросить одеяло.
сопротивленье материала
почувствовать — и победить!

Во время утренней баллады
нашелся только бы крылатый,
что не забудет разбудить.
И в этом что-то есть святое,
что со святою простотою
и рядом близко не лежит,
когда торжественнее горна
во все серебряное горло
петух под окнами кричит!