Петр Вегин - Серебро

Смеркается…
                Обняв свои колени,
сижу.
Я вместе с братиславскою сиренью,
я, вместе с полушарием смиренно
вращаясь,
          в полночь медленно вхожу.

Художники — отмывши акварели,
часы не дочинив — часовщики
задумались,
               обняв свои колени
иль уронив лицо на кулаки.

Задумчивость — в судьбе у поколенья,
и светят перекрестками идей
на треугольниках коленей
треугольники локтей.

Колени в детстве — чтобы протирать…
Но в настоящем, будущем, прошедшем,
колени,
      я хочу вас обнимать,
а если преклонять —
                   то перед Женщиной!
Мы наконец дождались тишины,
 и, как даны неделям воскресенья,
для размышлений нам с тобой даны
колени…

Мир навопросил, но
                           мы — не калеки.
Я пальцы в смуглый узел завяжу.
Над чем подумать есть.
И есть колени,
…Обняв свои колени, я сижу…

Крив — прямой,
прям — кривой…

Кривые зеркала парили,
как на подрамниках холсты,
и две крахмальных поварихи
от смеха пыжились, красны.

Там, в кулаке зажав билет,
прикрыв ладошкою зевоту,
один лысеющий поэт
глядел горбатым Квазимодой.

И посетители пугались
когда у вогнутых зеркал
одни с ушами-лопухами
пятиметровыми стоял.

Так вдохновенно он пыхтел,
топорща рыжую ушанку,
что было ясно — он хотел
остаться с этими ушами.

А бабушка моя стояла,
как над вечернею водой, 
и с любопытством созерцала
себя — но книзу головой,

и я смеялся, как дурак,
и стекла смех мой отражали, 
когда двенадцать дураков,
похожих на меня, дрожали!

Но наступала тишина,
когда пред зеркалами
стоял безногий старшина
и балансировал руками.

Так было зеркало елейно,
что он стоял на двух ногах!
Он — ампутированной левой
земли касался — в зеркалах!

Смотрела бабушка невесело,
и мне хотелось в гладь зеркал
шарахнуть чем-нибудь увесистым!
Но он — стоял!

Пехотный старшина стоял,
в его глазах слеза дрожала,
но ни одно
           из всех зеркал
его слезы
             не искажало…

Лесник бородат,
          лесник не похож
                       на нас, горожан.
В лесу бороды чернеют глаза, как два блиндажа.

Мы косим траву.
                    Рубахи долой!
                                    Как спины белы!
Спина лесника клеймена звездой. Спина — обелиск!

Мы косим траву,
                   и коса — за косой,
                                   как четверг за средой.
 Как трудно стоять по пояс в траве, по сердце в войне!

Любимая где?
                Где отчий порог?
                          Где преданный друг? 
Все выкосила война, как коса. Какой страшный луг!

Коса за косой,
          трава за травой,
                      четверг за средой…
Волна за волной, война за войной, вдова за вдовой.

Весна за весной,    
              седина с сединой,
                            с глазами — слеза… 
А из партизан идут в лесники — обратно в леса.

Цыганки сторублевками хрустели,
веселые вертелись карусели,
аплодисменты фокусник срывал.
Ростовский рынок — шельма и шарманщик
В дырявые карманы лез карманщик,
и кто-то пьяный скрипочку терзал.

В том рынке было что-то от Ходынки.
Хрипели довоенные пластинки.
Шла женщина высокая в слезах.
Взывал — купите корень жизни! — знахарь
и кто-то соль хотел сменять на сахар,
и крест нательный продавал монах.

И маленький, как черная дробинка,
стоял я, семилетний, среди рынка —
средь фокусников, знахарей, жулья.
Еще мне соль соленой не казалась,
еще со мною скрипка не терзалась,
креста не нес, цыганка не старалась,
и женский плач касался не меня…

Мы еще не седые, но
для каруселей уже староваты.

Что ж нас намагничивает карусель,
что же мы седлаем расписных коней,
пытаясь повторить
собственное детство?

Ах, крути-крути-крути, крути весело!
Деревянная моя, расписная, песенная!

Каждый круг на карусели —
это как помолодеть
на год — кольца годовые
сходят медленно на нет.

Карусель — это время обратное.
Справа — налево: крутится Земля.
Слева направо — карусель.

Вот сливаются в одно
сплошное кольцо
люди, гнезда, березы и твое лицо.
С каждым кругом, с каждым кругом
мне все меньше лет —
двадцать пять,
              двадцать один,
                           восемнадцать…

Ах, крути!..

…Мне восемь, и я работаю
карусельщиком,
я забираюсь наверх,
под карусельный душный парусиновый конус,
где на все четыре стороны света,
как компас,
крест-накрест чернеют
четыре бревна,
они отполированы нашими ладонями,
я вместе с другими
кручу карусельную ось,
я чувствую себя богом, от которого
зависит судьба всех
желающих прокатиться на карусели,
а вечером
я испытываю то же, что мальчики,
выгоняющие в ночное коней,
и карусель превращается в Бежин Луг…

Я мечтал купить себе настоящий —
обязательно со звонком! — велосипед,
и до сих пор во мне
                    смеется смуглый мальчик
и озорно язык показывает мне,
и я понимаю, что нет никакого Пегаса,
что я, пришпоривая,
                          сжимаю ногами
деревянные бока
карусельного конька…

Каравеллы. Капитаны.
Государства. Города.
В палисаднике у мамы вьется хмель.
Я ночами ощущаю,
как белеет голова.
Это все твои проделки, карусель!

Я люблю жизнь,
                 люблю эту землю —
она терпеливо
сносит наши чудачества, наши грехи,
за которые многих из нас давно бы могли
сбросить деревянные кони,
но мы продолжаем кружить,
как цифры на телефонном диске.
Кому звоним?

…И встает перед глазами
страшным предзнаменованьем
медленная-медленная,
высокая, как женский плач
карусель смерти.

Не видел ничего страшней,
когда на поворот
взамен раскрашенных коней
за гробом гроб плывет!
Вот они все:
             даже страшно по именам,
все, до кого
не дозвониться, не докричаться, —
и при свете падучей звезды
я увидел,
как, подобно двум
                    гигантским шестеренкам,
смыкаются, помогая взаимному вращению,
карусель жизни — ведущая
 и
карусель смерти — ведомая.

Место соприкосновения каруселей было еще далеко от меня,
и, сидя на своем деревянном коньке,
я подумал:

если когда-нибудь захотят
поставить памятник детству, то
пусть на самом зеленом в мире лугу
поставят пеструю и кружащуюся как юбка
ка-ру-сель!

Ах, крути-крути-крути, будни-праздники!
 Мы — наездники в пути, буквы в азбуке…