Петр Вегин - Серебро

Пекло адово стоит. Стадион.
Чем сегодня угостит марафон?
Стадиону — подаянием в ладонь —
денди, девочки — подделки мадонн.

Вот он, лидер! Мимо литерных рядов,
мимо судеб, мимо судей, мимо слов.
Смысл жизни — все круги, круги, круги.
Смыслишь истину — беги, беги, беги.

Если честно — разве это марафон?
Если честно — это форма, это фон
современный — лепта, времени вина.
Это Дант переодет в бегуна,

если честно разобраться в хламе цифр,
 Уголино, Бонифаций, Люцифер,
вы, Франческа, вы, Паоло Малатест,
если честно — вы несете прежний крест,

прежний облик современного лица,
нет Божественной комедии конца,
Санта, встаньте, отряхните пыль с колен
вон под вами кружит метрополитен,

повторяя каждый жест и каждый круг,
повторяя то, что лепит в глине друг.
Пара адовых немыслимых систем —
марафон кружит и метрополитен.

Где Вергилий? Ноги — гири. Помоги.
Мы живем в десятом круге строже.
Под глазами расплываются круги
 беговых дорожек…

Да, у каждого города свои фонари!
Помню пражские…

Но во Флоренции
фонари — словно реплики в споре фокусника
и философа.

Только ночью,
когда фавориты и филантропы уснут,
только ночью,
взяв себе провожатым фонарь
с перекрестка улицы Смерти и улицы Солнца,
только ночью можно понять,
что Флоренция — это не город,
           Флоренция — это трава,
           но ни один кесарь
           не смог стать ее косарем!

Вдоль по улице Мертвой,
              переулком Слепых,
              через улицу Красивых Женщин —
              к статуе Справедливости!

Запах лип флорентийских. Фиеста.
За спиной карнавала
 целоваться с Фортуной —
               большеглазой, длинноволосой —
и знать,
что следующей ночью
она изменит с другим поэтом —
большеглазая, длинноволосая…

Смысл Фортуны — измена. Свечение —
смысл фонарей.
Умоляю вас, флора и фауна, когда онемею,
 дайте мне судьбу флорентийского фонаря,
освещающего перекресток улицы Ада
и улицы Чистилища.

Бродить Флоренцией — как по небу бродить. При свете фонарей поймешь,
что камни,
         из которых сложена Флоренция,
много легче камней
других городов,
и как спичечные коробки,
                    привязанные к воздушным шарикам,
пепельные палаццо,
                         привязанные к фонарям,
взлетают…

Где, как не в жизни, нам, Флоренция, взлетать?
Как звук скрипичный — взлет твой чист и легок.
Вот так у наших новогодних елок
в шарах слепящих — щедрый дар взлетать.

Ну что же, кесари и косари
так крепко спят, что не понять — кто кесарь,
а кто косарь.
            А женщина-скрипачка
на Понте Веккио играет фонарям.
В тени стоит переодетый Данте,
я вижу только кисть его руки.
Флоренция. Фонарь. Фортуна. Фанты.
Смычок моста над скрипкою реки…

Ну падай, падай, снег. Крути, мой белый, сальто.
Двенадцатому месяцу пошел десятый час…
Ну падай, падай, снег, — о черные асфальты
разбейся, как гимнаст.
В шарманке декабря ты — песенка о грусти.
Ну падай, падай, снег, на тени от людей 
и на самих людей. Тебя сегодня впустят
звенящим петушком на готику церквей.
Покаты плечи крыш, и у тебя заданье —
придать им белизну девичьего плеча.
Ну падай, падай, снег,
                    сойди в горизонтальность
извилистым путем скрипичного ключа.
Ты нынче одержим болезнью нумизмата —
коллекцию следов перебираешь ты,
а я похож на пса, который безвозвратно
в метели потерял любимые следы.
Ну падай, падай, снег, — в ладони монументов,
подслушивая смех и покрывая грех,
свидетель чьих-то слез, участник комплиментов,
надсмотрщик мостовых — ну падай, падай, снег.
Ну падай, падай, снег.
                  Мы в декабре бессильны,
стоим, заметены, и сыплется на нас —
как будто мы часы песочные разбили —
двенадцатого месяца одиннадцатый час…

В том сентябре
оставалось желать,
                  чтобы зрелость людей
сравнялась со зрелостью яблок,
 и притворившись,
будто нам не тридцать,
а, по меньшей мере, втрое меньше,
мы яблони трясли,
обламывали ветви,
и красные яблоки ставили синие метки
на наших лбах и спинах.
В том сентябре
среди всех зрелых яблок
нас было только двое недозрелых.
Красивая смерть яблок не могла
коснуться нас, поскольку
тот, кто не созрел, — не может умереть.
Давай запомним себя
в том сентябре,
потому что через двенадцать месяцев,
как мы эти яблони,
                  нас, может быть, потрясет
или любовь, или неожиданный ветер,
в том сентябре…

Светлей, чем опушки,
            чем утром окно,
сияют четыреста пушкинских 0!
Ах, черный Иванушка!
                     Вечера глубок…
Разматывай, бабушка, сказок клубов
Как искры из огнива,
                       так из него
судьба высекала четыреста О!
На пальцы ему — чтоб любил бесконечно,
четыреста звонких венчальных колечка!
О снеги! О сани!
О ночи! О дни!
Как будто четыреста нимбов над ним!
II все совмещалось
в соленом на вкус,
в последнем и в первом,
в едином:
             о Русь!