Альфред Теннисон - Волшебница Шалотт и другие стихотворения

It is the miller’s daughter,
And she is grown so dear, so dear,
That I would be the jewel
That trembles in her ear:
For hid in ringlets day and night,
I’d touch her neck so warm and white.

And I would be the girdle
About her dainty dainty waist,
And her heart would beat against me,
In sorrow and in rest:
And I should know if it beat right,
I’d clasp it round so close and tight.

And I would be the necklace,
And all day long to fall and rise
Upon her balmy bosom,
With her laughter or her sighs,
And I would lie so light, so light,
I scarce should be unclasp’d at night.

У мельника славные дочки.
И так мне одна дорога, дорога,
Что я бы хотел ее щечки
Коснуться, как эта серьга.
Меня бы укрыла волнистая прядь,
И милую шейку я мог бы ласкать.

Вокруг ее нежного стана
Хотел бы я быть пояском,
Чтоб сердце ее непрестанно
Со мной говорило тайком.
И знал бы я, верно ли бьется оно,
То нежной печалью, то счастья полно.

И я бы хотел ожерельем
На белой груди ее стать,
Чтоб с грустью ее и весельем
Вздыматься и падать опять.
И я бы мечтал об одном, об одном —
Чтоб снять забывали меня перед сном.

Sure never yet was antelope
Could skip so lightly by.
Stand off, or else my skipping-rope
Will hit you in the eye.
How lightly whirls the skipping-rope!
How fairy-like you fly!
Go, get you gone, you muse and mope
I hate that silly sigh.
Nay, dearest, teach me how to hope,
Or tell me how to die.
There, take it, take my skipping-rope,
And hang yourself thereby.

— О сколь упруг скакалки стук,
Прыжки твои легки!
— Подальше отойдите, сэр,
Не то собью очки.
— Ты веселей беспечных фей,
О чудо без причуд!
— Прошу вас, удалитесь, сэр,
И не вздыхайте тут.
— Один урок! чтоб жить я мог
И брать с тебя пример!
— Возьмите прыгалку мою
И удавитесь, сэр.

Me my own Fate to lasting sorrow doometh:
Thy woes are birds of passage, transitory:
Thy spirit, circled with a living glory,
In summer still a summer joy resumeth.

Alone my hopeless melancholy gloometh,
Like a lone cypress, through the twilight hoary,
From an old garden where no flower bloometh,
One cypress on an inland promontory.

But yet my lonely spirit follows thine,
As round the rolling earth night follows day:
But yet thy lights on my horizon shine
Into my night, when thou art far away.

I am so dark, alas! and thou so bright,
When we two meet there’s never perfect light.

Моя печаль всегда во мне живет,
Твоя печаль проносится как птица:
На краткий миг лишь ею омрачится
Души твоей полдневный небосвод.

Печаль моя в седую бездну вод
С утеса одинокого глядится,
Как кипарис; и не блеснет денница,
И ни былинки рядом не взойдет.

Но вечно мчится дух мой одинокий
Вслед за твоим, как ночь за днем вослед,
И горизонт пустынный и далекий
Мне озаряет твой летящий свет.

Ты — луч, я — мрак, и дело безнадежно:
Нельзя нам врозь, и вместе невозможно.

There are three things which fill my heart with sighs,
And steep my soul in laughter (when I view
Fair maiden-forms moving like melodies)
Dimples, roselips, and eyes of any hue.

There are three things beneath the blessed skies
For which I live, black eyes and brown and blue:
I hold them all most dear, but oh! black eyes,
I live and die, and only die for you.

Of late such eyes looked at me — while I mused,
At sunset, underneath a shadowy plane,
In old Bayona nigh the southern sea —
From an half-open lattice looked at me,
I saw no more — only those eyes — confused
And dazzled to the heart with glorious pain.

Три вещи есть — их перечислю кратко —
Они как гармонический напев
Для сердца, как целебная облатка:
То губки, щечки, глазки милых дев.

От глаз небесных я вздыхаю сладко,
Читаю в карих радость или гнев,
Но жизнь отдать готов я без остатка
За черные, едва в них поглядев.

Три цвета есть… но в улочках Байонны,
Где тень платанов и морская соль,
Из-за ограды взгляд черней агата
Мне брошен был однажды в час заката —
И в грудь мою, как уголь раскаленный,
Вонзилась ослепительная боль.

It was the time when lilies blow,
And clouds are highest up in air,
Lord Ronald brought a lily-white doe
To give his cousin, Lady Clare.

I trow they did not part in scorn:
Lovers long-betroth’d were they:
They two will wed the morrow morn:
God’s blessing on the day!

‘He does not love me for my birth,
Nor for my lands so broad and fair;
He loves me for my own true worth,
And that is well,’ said Lady Clare.

In there came old Alice the nurse,
Said, ‘Who was this that went from thee?’
‘It was my cousin,’ said Lady Clare,
‘To-morrow he weds with me.’

‘O God be thank’d!’ said Alice the nurse,
‘That all comes round so just and fair:
Lord Ronald is heir of all your lands,
And you are not the Lady Clare.’

‘Are ye out of your mind, my nurse, my nurse?’
Said Lady Clare, ‘that ye speak so wild?’
‘As God’s above,’ said Alice the nurse,
‘I speak the truth: you are my child.

‘The old Earl’s daughter died at my breast;
I speak the truth, as I live by bread!
I buried her like my own sweet child,
And put my child in her stead.’

‘Falsely, falsely have ye done,
О mother,’ she said, ‘if this be true,
To keep the best man under the sun
So many years from his due.’

‘Nay now, my child,’ said Alice the nurse,
‘But keep the secret for your life,
And all you have will be Lord Ronald’s,
When you are man and wife.’

‘If I’m a beggar born,’ she said,
‘I will speak out, for I dare not lie.
Pull off, pull off, the brooch of gold,
And fling the diamond necklace by.’

‘Nay now, my child,’ said Alice the nurse,
‘But keep the secret all ye can.’
She said, ‘Not so: but I will know
If there be any faith in man.’

‘Nay now, what faith?’ said Alice the nurse,
‘The man will cleave unto his right.’
‘And he shall have it,’ the lady replied,
‘Tho’ I should die to-night.’

‘Yet give one kiss to your mother dear!
Alas, my child, I sinn’d for thee.’
‘O mother, mother, mother,’ she said,
‘So strange it seems to me.

‘Yet here’s a kiss for my mother dear,
My mother dear, if this be so,
And lay your hand upon my head,
And bless me, mother, ere I go.’

She clad herself in a russet gown,
She was no longer Lady Clare:
She went by dale, and she went by down,
With a single rose in her hair.

The lily-white doe Lord Ronald had brought
Leapt up from where she lay,
Dropt her head in the maiden’s hand,
And follow’d her all the way.

Down stept Lord Ronald from his tower:
‘O Lady Clare, you shame your worth!
Why come you drest like a village maid,
That are the flower of the earth?’

‘If I come drest like a village maid,
I am but as my fortunes are:
I am a beggar born,’ she said,
‘And not the Lady Clare.’

‘Play me no tricks,’ said Lord Ronald,
‘For I am yours in word and in deed.
Play me no tricks,’ said Lord Ronald,
‘Your riddle is hard to read.’

О and proudly stood she up!
Her heart within her did not fail:
She look’d into Lord Ronald’s eyes,
And told him all her nurse’s tale.

He laugh’d a laugh of merry scorn:
He turn’d and kiss’d her where she stood:
‘If you are not the heiress born,
And I,’ said he, ‘the next in blood —

‘If you are not the heiress born,
And I,’ said he, ‘the lawful heir,
We two will wed to-morrow morn,
And you shall still be Lady Clare.’

Оделся лилиями дол,
Синела даль небесных сфер.
Лань белоснежную привел
Лорд Рональд в дар для леди Клер.

Держу пари, разлада тень
Не омрачила встречу ту —
Ведь отделяет только день
От свадьбы юную чету.

«Его не знатность привлекла,
Не вотчины моей размер —
Я, только я ему мила», —
Так радовалась леди Клер.

«Что это был за кавалер?» —
Старушка няня говорит.
«Кузен мой, — молвит леди Клер, —
Нас завтра брак соединит».

Она в ответ: «Господь всеблаг!
Вот справедливости пример!
Лорд Рональд — лорд твоих земель,
А ты, дитя, — не леди Клер».

«О нянюшка, твои уста
Не в лад с рассудком говорят!»
«Все — истина, — клянется та, —
Ты — дочь моя, как Бог есть свят!

Дочурка графа умерла
В младенчестве, не утаю.
Я крошку предала земле,
А графу принесла свою».

«Не след так поступать, не след, —
О мама! — дева молвит ей. —
Чтоб обойден был столько лет
Достойнейший среди мужей».

«Ах, детка, — няня говорит, —
Не выдавай секрета зря!
Лорд Рональд все себе вернет,
С тобою встав у алтаря».

«Коль нищенкой родилась я,
Я не приму на душу ложь.
Прочь, дорогая кисея,
Прочь, бриллиантовая брошь!»

«Ах, детка, — няня говорит, —
Будь мудрой, сохрани секрет!»
«Узнаю, — молвит дочь, — чужда
Мужчинам верность — или нет!»

«Что верность! — няня говорит. —
Среди мужчин земля в цене!»
«Он все получит, — молвит дочь, —
Пусть это стоит жизни мне».

«Но поцелуй родную мать,
Что ради дочки солгала!»
«Ох, мама, мама, — молвит дочь, —
Как эта мысль мне тяжела!

Но нежно я целую мать
В залог прощенья и любви.
А ты объятья мне раскрой
И дочку в путь благослови».

Она оделась в грубый холст,
Отринув имя леди Клер,
И, с белой розой в волосах,
Пошла вдоль рек, холмов и шхер.

Лань, что дремала в уголке,
Бела, как вешних лилий цвет,
Приникла к девичьей руке
И резво побежала вслед.

Лорд Рональд вышел на порог:
«О леди, что за маскарад!
Той, что прекрасна, как цветок,
Пристал ли нищенский наряд?»

«Наряд простого полотна —
Смиренья должного пример.
Та, что в лачуге рождена,
Не вправе зваться леди Клер».

Лорд Рональд к ней: «Оставь игру!
Я — твой, в делах и на словах!»
Лорд Рональд к ней: «Оставь игру!
Твои слова внушают страх».

И пред лицом его она
Не опустила ясных глаз.
Не дрогнув, встала перед ним
И няни повторила сказ.

Тут звонко рассмеялся он,
К ее щеке прильнув щекой.
«Раз мне благоволит закон,
А ты — обойдена судьбой,

Раз ты обойдена судьбой,
А я — наследный лорд и пэр,
Ты завтра станешь мне женой
И примешь имя леди Клер».