Дмитрий Мережковский - Антология поэзии русского зарубежья (1920-1990). (Первая и вторая волна). В четырех книгах. Книга первая

   Сосны в пыльной пакле.
Домик вроде сакли.
Над стеной гора…
На крыльце в плетушке
Детские игрушки,
Шишки и кора.

   В комнате прохладно.
Борщ ворчит так складно…
Темный лик в углу.
В жарком устье печки
Алые колечки…
Кошка на полу.

   На скамейке фиги,
Клочья русской книги,
Мятый самовар.
В складках занавески
Рдеет в мутном блеске
Раскаленный шар.

   Выйди, встань у входа:
Вверх до небосвода
Мертвых скал разбег.
Даль-Прованс-Европа…
Здесь во дни потопа
Русский встал ковчег.

В стеклянном ящике
Случайно сбились в кучу
Сто разных душ…
Выходят-входят.
Как будто рок из рога бытия
Рукой рассеянною сыплет
Обрывки слов, улыбки, искры глаз
И детские забавные ужимки.
Негр и француз, старуха и мальчишка,
Художник с папкой и делец с блокнотом, —
И эта средняя безликая крупа,
Которая по шляпам лишь различна…
На пять минут в потоке гулком слиты,
Мы, как в ядре, летим в пространство.
Лишь вежливость, испытанная маска, —
Нас связывает общим безразличьем.
Но жажда ропщет, но глаза упорно
Всё ищут, ищут… Вздор!
Пора б, душа, тебе угомониться
И охладеть, и сжаться,
И стать солидной, европейскою душой.

В углу, в сутане тусклой,
Сидит кюре, добряк круглоголовый,
Провинциал с утиными ступнями.
Зрачки сквозь нас упорными гвоздями
Лучатся вдаль, мерцают,
А губы шепчут
По черно-белым строчкам
Привычные небесные слова…
Вот так же через площадь,
Молитвенник раскрыв,
Сомнамбулою тихой
Проходит он сквозь строй автомобилей
И шепчет-молит-просит, —
Всё о своей душе,
Всё о своем спасеньи…
И ангелы, прильнув к его локтям,
Его незримо от шоферов ограждают.

О Господи, из глубины метро
Я о себе взывать к тебе не буду…
Моя душа лениво-бескорыстна,
И у тебя иных забот немало:
Там над туннелем хоровод миров,
Но стройность сложная механики небесной
Замутнена бунтующею болью
Твоей бескрылой твари…
Но если можно,
Но если ты расслышишь,
Я об одном прошу:
Здесь на земле дай хоть крупицу счастья
Вот этому мальчишке из отеля
В нелепой куцей куртке,
И старику-посыльному с картонкой,
И негру хмурому в потертом пиджаке,
И кроткому художнику — соседу,
Задумчиво сосущему пастилку,
И мне — последнему — хотя бы это лето
Беспечностью веселой озари…
Ты знаешь, — с каждым днем
Жить на твоей земле становится труднее.

Я давно уж замечаю:
Если утром в час румяный
Вы в прохладной тихой кухне
Кротко чистите картошку
И сочувственно следите,
Как пружинистой спиралью
Вниз сползает шелуха, —
В этот час вас посещают
Удивительные мысли…
Ритм ножа ли их приносит, —
Легкий ритм круговращенья, —
Иль движения Жильберты,
Добродетельной бретонки,
Трущей стекла круглым жестом
Над карнизом визави?

Мой приятель, Федор Галкин,
У стола, склонясь над чашкой,
В кофе бублик свой макает
И прозрачными глазами,
Словно ангел бородатый,
Смотрит томно на плиту…
Если б он поменьше чавкал,
Если б он поменьше хлюпал,
Как насос вбирая кофе, —
Он бы был милей мне вдвое…
Потому что эти звуки,
Обливая желчью сердце,
Оскверняют тишину.

— Федор! — вдумчиво сказал я,
Чистя крепкую картошку:
— Днем и ночью размышляя
Над разрухой мировою,
Я пришел к одной идее,
Удивительно уютной,
Удивительно простой…
Если б, друг, из разных наций
Отобрать бы всех нас, зрячих,
Добрых, честных, симпатичных
И сговорчивых людей, —
И отдать нам во владенье
Нежилой, хороший остров, —
Ах, какое государство
Взгромоздили бы мы там!
Как хрусталь оно б сияло
Над пустыней мировою…
Остальные, — гвоздь им в душу! —
Остальные, — нож им в сердце! —
Пусть их воют, как шакалы,
Пусть запутывают петли,
Пусть грызутся, но без нас…

Федор Галкин выпил кофе,
Облизал усы и губы
И ответил мне сердито,
Барабаня по столу:
— «Я с тобою не поеду…
В детстве я проделал опыт, —
В детстве все мы идиоты, —
Сотни две коровок божьих
Запихал с научной целью
Я в коробку из-под гильз.
В крышке дырки понатыкал,
Чтобы шел к ним свет и воздух,
Каждый день бросал им крошки,
Кашу манную и свеклу, —
Но в неделю все подохли…
От отсутствия ль контрастов,
От избытка ль чувств высоких
Или просто от хандры?
Не поеду!» Федор Галкин
Раздраженно скомкал шляпу
И, со мной не попрощавшись,
Хлопнул дверью и ушел.

Купол церкви православной
Бледным золотом блистает
Над туманным финским лесом.
Тучи серые проходят.
Бродят тучи над Суоми.
Чернокрылые вороны
Пролетают над полями.
Дождь да дождь… Холодный ветер.
Время сумерек вечерних.
Где-то пес завыл, залаял.
Завывает так же ветер.
Робки в золоте осины —
Эти вечные трусихи…
Там у самой у дороги
В старой кузнице краснеет
В очаге огонь ретивый,
И пылает, и искрится.
Алым блеском озаренный,
Показался Ильмаринен[48].

Вечерние краски вокруг.
Закат заалелся желанный,
Сиренево-розовый юг,
А север — зелено-шафранный.

Розовеется облачный вал,
А над ним и под ним другие.
Ты, Бог, зачаровал
Воздушные стихии.

Вся нежность любви моей —
В той облачности лиловой.
Вся страстность — в огне мечей
На столпах сосны суровой.

И в жилах огневых
На западе молчащем —
Отраженье бурь моих
В минувшем и в настоящем.

Отзвучья моей души —
Цвета и черты небоскатов,
В благоговейной тиши
Пылающих закатов.

И величественность тут
Отвагою дышащей думы,
Когда слова поют
О рассеяньи мглы угрюмой.

Здесь и верность, и правда моя,
А подчас и глубокие раны.
Здесь и гроз золотых острия,
Пронзающие туманы.

Сребристо-серых туч
Передо мной завеса.
Я жду, когда же луч
Осветит ветви леса.

Кручинюсь глубоко
О радужном поэте,
Подолгу нелегко
Без света жить на свете.

Даждьбог[49] иль Аполлон[50],
Иль Ра[51] пламенноликий,
Прославь наш небосклон,
О солнце, бог великий!

Светлы тобой весна
И зорь багряных книги.
Ра чертит письмена
Всех радостных религий.

Небесный Фараон, —
Блесни златой ладьею!
Всплыви! Плыви, Аммон,
Межоблачной стезею.

Зелены еще у сирени листья.
Все желтей кругом, все желтей шиповник.
Серый полог туч удручает. Ветер
   Клонит деревья.
Моросит подчас. Иногда бичами
Хлещет крепкий дождь. Много луж повсюду.
Уж мороз не раз покрывал их коркой.
   Снег уже падал.
Старых вётел ряд у воды озерной
Все еще стоит в золотой одёже,
И не все, не все оголились óкрест
   В роще березы.
Неприветлив день, этот день осенний,
Тусклотой своей он тоску наводит.
Если хворь к тому ж человека мучит,
   На сердце хуже.
Кто здоров теперь в пору злых побоищ,
В пору скорби, нужд, голодухи, гнева,
Разрушений… Страх за себя, за ближних
   Все испытали.
Вот и дождь опять, и еще мрачнее
На душе моей. Мша над хмурым лесом,
Над речушкой той, над озерной зыбью
   Снова кочует.