Дмитрий Мережковский - Антология поэзии русского зарубежья (1920-1990). (Первая и вторая волна). В четырех книгах. Книга первая

В Черном море остров есть песчаный,
   По прозванью Остров Змей,
Где я находил покой желанный
   И чешуйчатых друзей.
Жили там лишь рыбаки босые
   В камышовых шалашах,
И в кустах козявки голубые,
   Жил и я, как древний шах.
С рыбаками я из Аккермана
   Плыл под парусом туда
Для фантазии святой байрама[44].
   Рыба вся была еда,
Да коврига хлеба, что по виду
   Походил на чернозем,
Но никто там не терпел обиды,
   И вокруг был Божий Дом.
Я читал морским сиренам песни,
   И сползались из кустов,
В круг вблизи меня сплетаясь тесный,
   Змеи всяческих родов.
Были там простые желтобрюшки,
   Ужики из камышей Днестра,
Были там опасные чернушки,
   Но и тех моя игра
Чаровала, как Великий Пан,
   Хоть звучал простой сиринкс
И мне вторил грозный океан.
   Да и сам я был, как Сфинкс,
Вряд ли братье островной понятен,
   Внучкам райской колубрины.
Но, должно быть, голос мой приятен
   Был для всей семьи звериной.
Что бы ни было, всю жизнь потом
   Лучших я друзей не зрел,
И теперь последних песен том
   Им я мысленно пропел.

В двадцать третьем году, весной,
В берлинской пивной
Сошлись русские эмигранты,
«Наемники Антанты»,
«Мелкобуржуазные предатели»
И «социал-соглашатели»…
Тема беседы была бескрайна,
Как теософская тайна:
Что такое эмиграция?
Особая ли нация?
Отбор ли лучших людей?
Или каждый эмигрант — злодей?
Кто-то даже сказал На весь зал:
«Эмигранты — сплошь обыватели!»
А ведь это страшнее, чем «социал-соглашатели»…
Прокравшийся в зал из-под пола
Наканунский Лойола[45]
Предложил надеть на шею веревку
И вернуться в советскую мышеловку, —
Сам он, в силу каких-то причин,
Возлюбил буржуазный Берлин…
Спорящих было двенадцать,
Точек зрения — двадцать, —
Моя, двадцать первая, самая простая,
Такая:
Каждый может жить совершенно свободно,
Где угодно.
В прежнее время —
Ногу в стремя,
Белье в чемодан,
Заграничный паспорт в карман,
Целовал свою Пенелопу
И уезжал в Европу.
В аракчеевской красной казарме
Не так гуманны жандармы,
Кто откупался червонцем,
Кто притворялся эстонцем,
Кто, просто сорвавшись с цéпи,
Бежал в леса и степи…
Тысячам тысяч не довелось;
Кое-кому удалось…
Это и есть эмиграция,
Цыганская пестрая нация.
Как в любой человеческой груде
В ней есть разные люди.
Получше — похуже,
Пошире — поуже,
Но судить нам друг друга нелепо,
И так живется, как в склепе…
Что же касается «завоеваний революции»,
О которых невнятно бормочут иные Конфуции,
То скажу, как один пожилой еврей
(Что, пожалуй, всего мудрей):
Революция — очень хорошая штука, —
Почему бы и нет?
Но первые семьдесят лет
Не жизнь, а сплошная мука.

О, если б в боковом кармане
Немного денег завелось, —
Давно б исчез в морском тумане
С российским знаменем «авось».

Давно б в Австралии далекой
Купил пустынный клок земли.
С утра до звезд, под плеск потока,
Копался б я, как крот в пыли…

Завел бы пса. В часы досуга
Сидел бы с ним я у крыльца…
Без драк, без споров мы друг друга
Там понимали б до конца.

По вечерам в прохладе сонной
Ему б «Каштанку» я читал.
Прекрасный жребий Робинзона
Лишь Робинзон не понимал…

Потом, сняв шерсть с овец ленивых,
Купил в рассрочку б я коров…
Двум-трем друзьям (из молчаливых)
Я предложил бы хлеб и кров.

Не взял бы с них арендной платы
И оплатил бы переезд, —
Пусть лишь политикой проклятой
Не оскверняли б здешних мест!..

Но жизнь влетит, гласит анализ, —
В окно иль в дверь ее гони:
Исподтишка б мы подписались
Один на «Руль»[46], другой на «Дни»[47]…

Под мирным небом, как отрава,
Расцвел бы русский кэк-уок:
Один бы стал тянуть направо,
Другой — налево, третий — вбок.

От криков пес сбежал бы в страхе,
Поджавши хвост, в мангровый лес,
А я за ним, в одной рубахе,
Дрожа б, на дерево залез!..

К чему ж томиться по пустыне,
Чтоб в ней все снова начинать?
Ведь Робинзоном здесь, в Берлине,
Пожалуй, легче можно стать…

С девчонками Тосей и Инной
В сиреневый утренний час
Мы вырыли в пляже пустынном
Кривой и глубокий баркас.

Борта из песчаного крема.
На скамьях пестрели кремни.
Из ракушек гордое «Nemo»
Вдоль носа белело в тени.

Мы влезли в корабль наш пузатый,
Я взял капитанскую власть.
Купальный костюм полосатый
На палке зареял, как снасть.

Так много чудес есть на свете!
Земля — неизведанный сад…
— На Яву? — Но странные дети
Шепнули, склонясь: — В Петроград.

Кайма набежавшего вала
Дрожала, как зыбкий опал.
Команда сурово молчала,
И ветер косички трепал…

По гребням запрыгали баки.
Вдали над пустыней седой
Сияющей шапкой Исаакий
Миражем вставал над водой.

Горели прибрежные мели,
И кланялся низко камыш:
Мы долго в тревоге смотрели
На пятна синеющих крыш.

И младшая робко сказала:
— Причалим иль нет, капитан?.. —
Склонившись над кругом штурвала,
Назад повернул я в туман.

В мансарде у самых небес,
Где с крыши в глухое окошко
Косится бездомная кошка,
Где кровля свергает отвес, —
   Жил беженец, русский ботаник,
      Идейный аскет,
По облику — вяземский пряник,
По прошлому — левый кадет.

Направо стоял рундучок
Со старым гербарием в дырках,
Налево на двух растопырках
Уютно лежал тюфячок…
   Зимою в Париже прохладно,
   Но все ж в уголке
Пристроился прочно и ладно
Эмалевый душ на крючке.

Вставал он, как зяблик, легко,
Брал душ и, румяный от стужи,
Подмахивал веничком лужи,
На лестнице пил молоко.
   И мчался одним перегоном
      На съемку в Сен-Клу
Играть скрипача под вагоном
И лорда на светском балу.

К пяти поднимался к себе.
Закат разливался так вяло…
Но бодрое сердце играло,
И голубь сидел на трубе…
   Поест, к фисгармонии сядет,
      И детским альтом
Затянет о рейнской наяде,
Сидящей на камне кругом.

Не раз появлялся вверху
Пират фильмовой и коллега:
Нос брюквой, усы печенега,
Пальто на стрекозьем меху.
   Под мышкой — крутая гитара,
      В глазах — тишина…
Нацедит в молочник вина
И трубкой затянется яро.

Споют украинский дуэт:
Ботаник мечтательно стонет,
Пират, спотыкаясь, трезвонит
И басом октавит в жилет…
   А прачка за тонкой стеною
      Мелодии в лад
Качает прической льняною
И штопает кротко халат.

Потом, разумеется, спор, —
Корявый, кривой, бесполезный:
«Европа — мещанка над бездной!»
«А Азия — мутный костер!..»
   Пират, покраснев от досады,
      Угрюмо рычит,
Что дети — единственный щит,
Что взрослые — тухлые гады…

Ползет холодок по ногам.
Блеснула звезда над домами…
Спор рвется крутыми скачками
К грядущим слепым берегам.
   Француженке-прачке неясно:
      Орут и орут!
Жизнь мчится, мгновенье прекрасно,
В бистро и тепло и уют…

Хотя б пригласили в кино!
Но им, чудакам, невдогадку.
Пират надевает перчатку
И в черное смотрит окно.
   Двенадцать. Ночь глубже и строже,
      И гостя уж нет.
Бесшумно на зыбкое ложе
Ложится ботаник-аскет.

За тонкой, холодной стеной
Лежит одинокая прачка.
Ворчит в коридоре собачка
И ветер гудит ледяной.
   Прислушалась… Что там с соседом?
      Проснулся, вскочил…
Свою фисгармонию пледом
Покрыть он забыл.