Эдуард Лимонов - Стихотворения

Само написание слов «двадцатое мая»
представляет из себя как бы взрыв
черемухи и сирени. лениво бегущий вдоль парка
трамвай. Вспотевшую маму или жену
едущую с рынка
А сумки полные держала
и необъяснимая моложавость морщин

и клубника земляника пахнущие впереди

И погода тиховеющая
и большие небеса
Дама в магазин поспеющая
в пол-ближайшие часа

И старуха заскорузлая
и ларечек желтый «Квас»
очереди за арбузами
Все те Эдик в самый раз

Вот растения осенние
Вот дома из белых плит
Разорвав с родными тенями
что ж он с родины бежит

В гастроном ходил бы с сумкою
шевелился не спеша
Умный между недоумками?
Ну — молчала бы душа

Мой отрицательный герой
Всегда находится со мной

Я пиво пью — он пиво пьет
В моей квартире он живет

С моими девочками спит
Мой темный член с него висит

Мой отрицательный герой…
Его изящная спина
Сейчас в Нью-Йорке нам видна
На темной улице любой.

По вечерам я пил чаи
Вдыхая лист китайский чайный
И думал глупости свои
Мир посещая узкий тайный

Я был восторженно один
И если что-то волновало
То это книга задевала
Или случайный господин

Случайно порешив гулять
Я в Грейси-парк ходил без дела
Детей там наблюдал несмело
Мечтая с ними поиграть

Впотьмах исследовал дорожки
Как был учитель старый школьный
Порой прелестнейшие крошки
Меня бросали в жар невольно

Вы помните того индейца
Который не на что надеится…?
Вы помните Бернар ту Сару
Которая жила и стала старой…

Вы помните волну и звуки буги
В пятидесятые на юге
Тогда вдруг Крым украинским вдруг стал
Хрущев сказал. Никитушка сказал
Украинскими стали пароходы
Деревия тропической природы
Вдруг резко отошли к УэСэСэР
И скалы что похожи на химер

Я в это время корчился во чреве школы
Подросток был я невеселый
Я позабыл ловить как пчел
Занятий новых не обрел
Как бы меж стульев я сидел в те дни
Подростки — мы всегда одни

Мы на расстрел приходим в наши школы
Одни непоправимые глаголы
Летают в воздухе соляной кислоты
Учителя погружены в мечты
Директор Сталину удачно подражает
И первоклассницу в руках сжимает
А наверху проклятые часы
Как бы для времени весы

Не бьют, но каждый озирается на них
Их звук нам грозен, хоть и тих
Да и сейчас в мои тридцатые
Часы мешают мне проклятые…

Люблю я Крым в виньетке чайных роз
Сухой поселок Коктебеля
Где я сидел как бы Емеля
На море глядя под откос
Где пограничники гвардейцы
Литературных ловят дам
Мы все по сути коктебейцы
Земли я этой не предам
Весь полуостров обожаемый
стоит передо мною отражаемый
Моей веселой памятью поэта
Я не одно провел там лето
Но лица женские смешались в улыбание
В него же перешло страдание
А вечера безженские унылые
Те в памяти погибли хилые
. . . . . . . . . . .
Приятель мой читает Роб-Грийе
А я в кино иду и жду в фойе
Двор проходной писательского клуба
Построенный когда-то грубо
Вокруг благоухают жены знаменитые
И поэтессы ныне уж забытые
Стоят жестикулируя руками
Не верите — езжайте сами…

Был Крым — наверное и есть на месте
В Америке как в Бухаресте
По окончании войны
Меняют деньги на штаны
Заботы их здесь прохиндейские
Создать компании злодейские
Инкорпорейшены фондейшены
Спешат и дети и старейшины
Я думаю о них что варвары еще
И потому так любят денег счет
И поглощение еды в столовой белой
Что скушно расе постарелой

Придет их время тоже вскоре
В междоусобной дикой ссоре
Их дети бизнес вдруг запрезирают
По-русски даже застрадают…
Появятся другие интересы
Люблю я Крым и не люблю Одессы

Америка — Одесса же сплошная
Вульгарная страна, неразвитая.

Геринг дает пресс-конференцию в душном мае
Победившим державам
Чьи корреспонденты гордо выпытывают его

В маршальской фуражке
В кресле поставленном прямо в траву
Ботинки у Геринга в траве утонули
Тяжелый микрофон старого стиля стоит на низком столе

Буйствует зелень на заднем плане
Ломит и прёт уже побеждая войну
Горячо и жарко
И Геринг держится грустно
Победоносные прошлые лета
Стучат сапогами в его голове
(А также любовницы, жены и ветви цветов и деревьев
Июли и августы и на оленей охоты)…

Упрячут опять от зелени в темный угол
Геринг не Геринг…
. . . . . . . .
Стоят офицеры, сидят.
Иные в касках. Другие в фуражках
Третьи подставили волосы ветру
Военные корреспонденты — грубые как слоны

Что они понимают
Что мы все понимаем
Простите меня за вмешательство — маршал покойный
Геринг
Однако я менее склонен сочувствовать голым трупам
Из другой фотографии — рядом в газете «Пост»
Чем Вам — мяснику. негодяю. эсэсовцу. наци.
Чем Вам — маршал Геринг
Который как будто причина второй фотографии
(Я имею в виду голые трупы)
. . . . . . . . . .
Хорошо вот так вот
Войну проигравши
Сесть в старом кресле
Ботинки воткнуть в траву
Отвечать им негромко — корреспондентам
Устало как после работ землекопных
В мундире в шитье в этой Вашей Герман фуражке…
Ну удавят — удавят
Зато как по Европе шагали…
На том свете наверное пахнет мышами
А походка-то маршал ух как хороша хороша…
. . . . . . . . . . . . . . .
И думаю пахнут духами и потом слегка
Подмышки немецко-австрийских женщин
И возле Дуная и Рейна
Цветут разлохматясь цветы

Ветер. Белые цветы. Чувство тошноты.
Ветер. Понедельник. Май. Недопитый чай…
Это я или не я? Жизнь идет моя?
Книги. Солнце на столе. Голова в тепле…

Или этот натюрморт вдруг придумал черт
Черт придумал. После взял — заковал в металл
И Нью-Йорком окружил. И заворожил.

А в середине господин. Он же — блудный сын
Блудный сын сидит в окне. Ищет истину в вине
Что-то делает рукой. С левою щекой…

— Милый близкий блудный сын. Ты опять один
На сколь долгие года? Может навсегда
. . . . . . . . . . . . . .

В краю поэмы и романа
Всегда бывает хорошо
В лесах охотится Диана
Меркурий радостный прошел

И на груди у Аполлона
Уснула рыжая сестра
Так было все во время оно
У греко-римского костра

К утру натягивали тоги
И грели сонные тела
И были Боги — Жили Боги
Любовь и ненависть была
. . . . . . . . . . .
В дневном пожаре, в тяжком горе
В Египет проданный я плыл
И Афродиту встретил в море
И Афродиту я любил

Молился ей среди пиратов
Пытался пальцы целовать
Она смеялась виновато
Но изменяла мне опять

Она на палубе лежала
Матросов зазывая вновь
Текла по палубе устало
Моя расплавленная кровь

Смеялись воды. Рты смеялись
Смеялись крепкие тела
Дельфины горько удалялись
Их помощь временной была

Не умирая в божьей воле
Привязан к мачте я стоял
Во тьме ночной агентства «Золи»
Пустые окна наблюдал

Она являлась на машинах
Она шаталась и плыла
Вся в отвратительных мужчинах
И шляпка набекрень была

Я так любил ее шальную
Гордился что она пьяна
Что в красоту ей неземную
Душа неверная дана

Я был поэт ее и зритель
Привязан к мачте я стоял
Глядел как новый похититель
Ее покорно умыкал

Смеялись воды. Рты смеялись
Вдали Египет проступал
И двери туго затворялись
И в верхних окнах свет мелькал

Я шел один, я был в экстазе
И Бога я в себе узнал
Однажды на зеленой вазе
Его в музее увидал

Он там сидел простоволосый
И дул в надрезанный тростник
Как я скуластый и курносый
Мой древнегреческий двойник

Да он любил ее больную
И ни за что не осуждал
И только песню еле злую
Он за спиной ее играл