Эдуард Лимонов - Стихотворения

Кровавая луна над городами
Бактериями станем. станем вшами

А я люблю кровавую луну
В развалинах и впадинах страну

С диктатором — интеллигентом строгим
Хорошим — только сбившимся с дороги

Прекрасным — но имевшим жизнь плохую
Поэтому и льющим кровь людскую

Под пальмами вся та ж тоска и скука
И смерть скушна как каменная бука

Ребенок увидал из лимузина
Большая бука села как корзина

На возвышенной северной скале
Диктатора ребенок на Земле

Имеет нерешенные вопросы
Вокруг него солдаты красноносы

И ветер с моря шевелит бананы
А жители глядятся как цыганы

И верхний свет. И вспененное море
И бука — знак войны что будет вскоре

В темном саду лежал апельсин
На деревянном столе
(Руки и ноги были во мгле
у женщин и у мужчин)

Сплетаясь с моей прихотливой судьбой
Шар возлежал тугой
Сзади судьба моя как сатин
Оттеняла собой апельсин

Когда-то я молод был. И у вокзала
Вместе со мною она стояла
Держа в руке столь забавный плод
Выпуклым был живот

«Довольно выпуклы вы и манерны
Так я сказал с придыханием серным
И высоки и совсем худы
Пьете много воды…»

«Животик всегда выступает вперед
У тех кто игриво живет
У тех кто играется всякий день
Часто под глазом тень»

Это так мне она отвечала
Та чудесная дама вокзала
Проживавшая в прошлые века
Для судьбы и забав человека

— Пойдем посмотрим на балет
Один лишь раз за много лет

Хоть я и не люблю балета
В одной из секций туалета
Любимый встречу мне назначил
Где джентльмен себя разрачил
Там где всегда вода журчит
В антракт свиданье предстоит

— А я иду из-за буфета
Шампанское и шок. конфета
Пойдем посмотрим на балет
Один лишь раз за много лет

Пойдем пойдем чего упрямиться
Там Чайковский ниткой тянется
Там музыка грохочет громыхает
И некрасивая красавица летает

У ней черты напряжены
Как бы при чтеньи «Мира и войны»

Балета бездна поглощает зрителей
Как звери поглощают укротителей

Пойдем посмотрим на балет
Один лишь раз за много лет

Там и ничтожному и ложному
Во фраке юноше тревожному

Наполненному шепотом и криками
Исколотому внутренними пиками
Откроется какая-то педаль
И ничего и никого не жаль
Резиновая грязная педаль
заполнила у юношества даль

Глядя балет я вспомню есть Уайльд
Оскар и иллюстрации Бердслея
Как после грубо пошло Саломея,
В Америке заплевывать асфальт

Пойдем ей Богу поглядим балет
Пойдем вдвоем чего же нет

Осень. Холодно. Капают листья
В рощах ходят холодные старики
Я чувствую меня гимназистом средней руки
И у рук ветер дергает кисти
А ближние вершины гор далеки

Теплое дыхание твое. Где оно?
Вы разлюбили меня на пустой белый свет
А глупый слепой белый свет без демона
Страшного и прекрасного волосистого облика нет

Не сияют очи. Не бегут напрасно
Очей лиловые — его ручьи
Жизнь не прошла но стало беспощадно ясно
Что мы ничьи и Вы ничьи

Так чего же Вы голову клоните к чаю
Я делаю вид что я не замечаю
Как грустней от встречи к встрече твои черты
Что уже видела когда-то гордая ты

Мир тебя заставил искалечиться
Ну что передо мной ты говоришь
Куда ни едешь а нигде не лечится
Милан ли то. Нью-Йорк. Париж.

Везде ты чувствуешь что грудь тесна и солнца мало
И говоришь внезапно «Все пропало!»
Не плачешь но сидишь в очках
Стеклом скрывая темным страх
Скрывая глаз во что попало

Поникли серые твои жемчужины
Сейчас в них боль и стыд кусками
Какими были юными и нужными
Но мы копаем ямы сами

Я изменился. душа изменилась
Что-то прошло. Словно только приснилось

Помню в зимний морозный день
Было учиться стихам не лень

Помню в такие же зимние ночи
Носил на руках я жену свою очень

Вносил на далекий пятый этаж
Какой был здоровый. отважный. Наш

Но время идет и люди живут
И год равносилен пригоршне минут

И день как десяток тягучих лет
И жизнь нам не скажет ни «да» ни «нет»

Перетянут и папочка был портупеей
Были люди талантливей. Парни умнее

Были собаки и были ежи
Деда Чепигу. по краю межи

Помню идущего. дедовы ноги.
Так бы расплакаться к Богу с дороги

Я тоже ребенок у Божьих ног
Я тоже хочу целовать порог

Дело не в том чтобы не умереть
А чтоб не страдать бы. а чтоб не болеть

А так бы возвышенно к Богу вспорхнуть
И не испугаться его ничуть

Ничуть. ничуть. Совершенно нет
Еще ведь и рад он. Что я поэт

Из эпохи бессознания
Миража и речки Леты — Яузы
Завернутый в одно одеяло
Вместе с мертвым Геркой Туревичем
и художником Ворошиловым
Я спускаюсь зимой семидесятого года
Вблизи екатерининского акведука
по скользкому насту бредовых воспоминаний
падая и хохоча
в алкогольном прозрении
встречи девочки и собаки
всего лишь через год-полтора

Милые!
Мы часто собирались там где Маша шила рубашки
А Андрей ковырял свою грудь ножом
Мы часто собирались
чтобы развеяться после
снеговою пылью над Москвой
медленно оседающей в семидесятые годы
простирающей свое крыло в восьмидесятые
За обугленное здание на первом авеню в Нью-Йорке

Все та же одна жизнь
и тот же бред
настойки боярышника
«это против сердца»
сказал художник-горбун из подвала
впиваясь в узкое горлышко пятидесятиграммовой
бутылочки

Против сердца —
против Смоленской площади
где троллейбус шел во вселенную
где встречались грустные Окуджавы
резко очерченные бачурины похожие на отцов
где на снегу валялись кружки колбасы
и стихи и спички
и пел Алейников
И подпевал ему Слава Лен

Вы будете меня любить
И целовать мои портреты
И в библиóтеку ходить
Где все служители — валеты

Старушкой тонкой и сухой
Одна в бессилии идете
Из библиóтеки домой
Боясь на каждом повороте

И вместе с беломраморной зимою
От шелкового смуглого чулка
Я свою ногу ласково отмою
И здравствуй милая российская тоска

Метели с виски мы пережидаем
Глоток и розовый румянец щек
Добавим англицким красивым крепким чаем
Склонив внимательно над чашкою висок

Потом картишки и еще рисунки
Но сердцу глупому готовится удар
Взгляни назад — там преступлений лунки
Там вниз ушла любовь как бледный солнца шар

Уже на зимний день надежды не имея
Я с пуговицей полюбил пальто
И в белый свитер свой тихонько шею грея
Меня не любит здесь — зато шепчу никто

Меня не любят здесь. Сараи здесь. Ангары
Здесь склады стульев и столов
Здесь ветрено — светло и в дверь летят удары
Отсюда я уйти в любой момент готов…