Сергей Соколкин - Соколиная книга
– Ну привет, Соколкин, садись, рассказывай.
Я стал что-то невнятно бормотать о трудной судьбе молодого поэта на Урале, о том, что никто ничего не понимает и не хочет понимать…
– Стихи принес? – строго спросил мэтр, сразу переходя на ты.
– Да, конечно, – ответил я.
– Давай, – сказал он и углубился в чтение, кряхтя и покачивая головой. И вдруг, положив на стол стопку листков со стихами, уставился на меня немигающими глазами, помолчал и тихо сказал: – Знаешь, поэт ты гениальный, но стихи у тебя пока – говно.
Я сидел ни жив ни мертв, не зная, как реагировать, а Кузнецов продолжал:
– Правда, некоторые из них можно и нужно публиковать здесь, в Москве, в журналах. Но они не принесут тебе славы. У тебя пока нет главного, основного, корневого стихотворения, за которое бы зацепилась критика и стала тебя поднимать. Вот у тебя есть задиристое стихотворение «Критикам». Но окончание неправильное. «Моя фамилия Соколкин…». У поэта – Имя!..
Я тут же исправил (у меня это был как один из вариантов, но почему-то я его не решался поставить) и показал Кузнецову:
Я есть! И имя мне – Соколкин.
И хватит спорить, господа!..
– Правильно, так хорошо, – одобрил Юрий Поликарпович. – К тому же ты добавил «Я есть!» – оно еще усилило смысл. Молодец. А ругать будут, не обращай внимания, главное, пиши.
И никогда не лги себе! Пиши правду. И еще у тебя есть строчка «Сдернуть с неба Большую Медведицу и подарить Свердловскому зоопарку». Свежий, смелый образ. Но убери эпитет – «Свердловский». Это как-то провинциально… Да и ассоциации со Свердловым неприятные появляются… А вот стихотворение «У Вечного огня» мне понравилось. Строчка «погибших там, мне, в общем-то, чужих» – настоящая… Хотя, потом ты поймешь, что все они, отдавшие жизнь за Родину, тебе не чужие, а родные, свои…
Я, кстати, в первой же своей журнальной публикации – в «Уральском следопыте» № 3 за 1987 год напечатал это стихотворение с посвящением Ю. П. Кузнецову.
– Галя, Галя, я прав, посмотри, – закончил Кузнецов разбор моих стихов.
Не знаю, почему – а спросить было неудобно ни тогда, ни потом – но свою жену Батиму он часто называл Галей, налегая на мягкое кубанское «г». Мы еще о чем-то говорили, но память избирательна и не сохранила всего разговора… На прощание Кузнецов подарил мне свою книгу «Русский узел» с очень обнадеживающей меня надписью. Жаль, книжку эту через пару лет у меня стащили в общежитии Литинститута, куда я поступил в 1987 году.
Уже в дверях Юрий Поликарпович мягко пожал мне руку и сказал:
– Как только напишешь что-нибудь значительное, жду тебя у себя. Звони и приезжай!
Окрыленный, я вылетел на улицу, – солнце светило веселей, небо было голубее, снег белее, а люди – все стали любимыми. И я бежал к своему Олимпу по Олимпийскому проспекту от русского поэта Юрия Кузнецова.
2Второй раз я приехал к нему через полгода, летом 1986-го. За месяц до этого из поездки в Москву вернулся замечательный писатель-сатирик Саша Дудоладов, передавший мне, что он то ли видел, то ли слышал (сейчас не вспомню уже), что Кузнецов на своем вечере хвалил молодого поэта с Урала.
– Это он о тебе говорил, – ничтоже сумняшеся уверял меня Саша. – А про кого еще?!
«Логично», – сладостно-обнадеживающе екнуло у меня где-то внутри, но сомнения, честно сказать, остались.
И вот я снова в Москве, на Олимпийском, 22. Жара, дышать нечем. Дверь опять открывает Батима. Увидев меня, ласково улыбнулась. Зашел в прихожую, снимаю ботинки. А Батима говорит:
– Тут Юрий Поликарпович на своем вечере на вопрос, есть ли сейчас молодые талантливые поэты, отзывался о вас очень хорошо, сказал, что есть на Урале, в Свердловске, один поэт, он вам всем еще покажет.
В этот момент из дальней комнаты появился Кузнецов и сказал то ли шутя, то ли серьезно (я не понял), немного даже смутившись:
– Не слушай женщину, это я не про тебя говорил, это я про другого… Проходи.
И зашел в кабинет. Я за ним. А сзади голос, почти шепот Батимы:
– Про вас, про вас он говорил, я знаю, это он сейчас что-то…
Юрий Поликарпович читал мои стихи. А я жадно оглядывал полки с книгами, пытаясь запомнить, что читает поэт, чем дышит. На этот раз ему понравилось значительно больше стихов, в основном – любовная лирика. Особо выделил стихотворение «Из сентября».
Несколько раз процитировал строчку «Спиною к лету раз деваются деревья, рассматриваясь в лужах сен тября».
– Хороший образ, настоящий. Ты стал немного понимать психологию женщины, а это очень важно для поэта.
Увидев в другом стихотворении строку «Великий поэт конъюнктурит» завелся:
– Сейчас нет великих поэтов, просто некоторые хотят таковыми казаться, хотят, чтобы их так называли. Посмотри внимательней, почитай. И не лги себе! Никогда.
А над «Сиренью» расхохотался:
– Ну, ты и завернул… «С утра по радио сирень передавали…» Галя, Галя, включай скорее радио…
Спросил, не собираюсь ли я поступать в Литинститут. Я сказал, что собираюсь на следующий год, но есть проблема с отработкой по распределению (кстати, с работы ученые меня отпустили до окончания установленного срока, и думаю, наука от этого только выиграла). Кузнецов сообщил, что в следующем году семинар поэзии набирает Лев Ошанин, не бог весть какой поэт, но поступать все равно надо, чтобы быть в Москве среди таких же молодых способных людей. Нельзя, мол, вариться в собственном соку и т. д. Но меня убеждать было не надо. Я и так весь горел этим желанием и готов был отдать за это практически все.
3После поступления в Литинститут летом 1987 года я первым делом позвонил Юрию Поликарповичу. Сказал, что стал студентом. Он поздравил меня и пригласил к себе. Я тут же примчался. Дверь мне открыл сам Кузнецов. Устало проговорил: «Раздевайся, проходи». Я, как и раньше, пошел было в кабинет, но он, окликнув меня, позвал за собою на кухню. Там был еще один человек, который очень смешно, как мне показалось в первый раз, себя вел. Он как-то неуклюже суетился вокруг Ю. П., как-то заботливо его опекал, хотя на самом деле все путал и делал не так. Каждое слово он повторял раза по два-три, говорил быстро и отрывисто. Ростом он был значительно ниже, чем Ю. П., но восполнял свое меньшее присутствие кипучей деятельностью.
Когда я вошел, он замолк и вопросительно взглянул на Кузнецова. Тот словно нехотя и как-то вяло произнес:
– Это свой, при нем можно.
И невысокий человек (а оказался он поэтом Олегом Кочетковым) продолжил с вдохновенным возмущением громить какого-то неизвестного мне деятеля СП СССР. На столе стояла пятилитровая банка с пивом, которое очень быстро закончилось. Появилась вторая. Я чувствовал себя как-то неловко: сижу с огромным поэтом, молчу, разговор идет непонятно о чем.
– Давайте хоть пиво разолью.
– Разливай, – соглашаются уже хмельные голоса.
И разлил. Мимо кружки. Прямо на пол. Попало и на Ю. П., и на Олега.
– Ах ты, господи! – воскликнул Олег и продолжил обличительный монолог.
Я вскочил виновато, чтобы вытереть. Но Кузнецов остановил меня:
– Сиди, я сам.
Неторопливо взял тряпку, как бы раздумывая, что с ней делать, и медленно стал вытирать стол и пол. А Олег все говорил, ставил кого-то на место. Так я и запомнил то посещение: Кузнецов в мокрой одежде с тряпкой в руках и Кочетков, ниспровергающий какого-то функционера СП.
4Будучи еще студентом первого курса Литинститута, я очень сблизился с семьей поэта Бориса Примерова. Часто бывал у них дома, тесно дружил с их сыном Федором. И помню, как-то после прочтения моих стихов поэтесса Надежда Кондакова, жена Бориса Терентьевича, сказала мне очень важную вещь, о которой сам я, бывший провинциал-свердловчанин, до этого не знал, хотя смутно подозревал, догадывался, удивляясь, бродя по редакциям, почему мои стихи – даже когда хвалят, не берут. Из «Нашего современника» меня отсылали в «Литературку», а оттуда – обратно в «Наш современник». Так вот, узнав, что мои любимые поэты – Есенин, Маяковский, Павел Васильев и Борис Пастернак и немало удивившись такому набору, она сказала: «Сергей, вам будет очень трудно в литературной среде, вам все время придется бороться, вы не будете подходить ни в какие литературные обоймы. Правым, либералам, вы не подойдете из-за патриотического содержания стихов, а левым, патриотам-почвенникам – из-за некой продвинутой, модернистской, на их взгляд, формы». Помогло появление прохановской газеты «День-Завтра», куда такое формо-содержание вписывалось как нельзя лучше, но это было в 1992 году. Потом привыкли и стали печатать всё (или почти всё).
И теперь я понимаю, что, вероятно, именно этим я и приглянулся великому, но очень уставшему от бытовой борьбы поэту, приглянулся, несмотря на некоторые явные несовершенства тех моих стихов. Ведь у Кузнецова – при явной глубинной почвенности и генном патриотизме – достаточно модернистская форма изложения, которая во многом сближает его не с Рубцовым, Примеровым, Куняевым или Сорокиным, а скорее с ранним Вознесенским и ранним Бродским (хоть он и называл второго вторичным, а первому вообще отказывал в принадлежности к поэзии).
