Анна Присманова - Туманное Звено. Стихотворения

Больная женщина в деревне
сказала мужу своему:
«Вокруг людей живут деревья,
и звезды прорезают тьму…

А мы на мытарей похожи,
мы слабого стремимся бить.
Но почему же мы не можем
друг друга попросту любить?

Чтоб позабыть себя на время,
чтоб обезвредить зло и злость,
чтоб доброе посеять семя —
возьми две палочки и гвоздь.

Соедини их посредине,
пробей их гвоздиком… И что ж?
ты станешь как монах в пустыне
и выронишь мошну и нож.

Мой друг, сегодня воскресенье.
Вот дачный поезд прогудел…
Конечно, будет воскресенье
и для погибших наших тел.

Уже (от пения наверно)
в душе и в горле — пустота…
Я знаю — медленно но верно
ко мне уже подходит та,
которую в старинной сказке
привыкли рисовать с косой,
которая щеку без краски
последней обдает росой.
Вся освещенная луною
— оскалена и высока —
она придет без слов за мною
распластанною как доска.

Я дрогну, сердце выдыхая.
Она (согласная с судьбой)
неумолимо как глухая
уйдет… к несчастью взяв с собой
мешочек, сделанный из кожи,
в котором кости, мясо, кровь
и вещи, что на сон похожи —
надежда, вера и любовь».

— Как трудно, думая о небе,
быть на землистой борозде,
стараться о насущном хлебе
и теплой питьевой воде…
Мне кажется, что с каждым утром,
о друг, я становлюсь худей.
Мой лоб бледнее перламутра,
я вся, как шея лебедей…

— Пока еще не слишком поздно
(листами писчими шурша)
пиши не о луне и звездах —
о том, как почва хороша.

— Есть женщины на этом свете
(ты облики их не забудь!)
с живым горением в скелете
и с холодом, сковавшем грудь.
Они заводят, как русалки,
для трезвых душ свирель, увы,
держа конец поющей палки
у одержимой головы…

— Определенно осуждаю
я жен с томлением таким,
к столбу чудачек пригвождаю
за равнодушие к другим,
за тягу их на боковую,
за их привычку дуть в дуду,
за долгую и роковую
неприспособленность к труду.

— Страсть и страдание — как дрожжи,
чтоб поднялась моя душа.
Навстречу мне, немного позже,
и ты прозреешь неспеша.
Рвись к высоте рассудком бренным,
а сердцем — к глубине пригнись…
…Так дерево одновременно
вонзается и вверх и вниз.

Есть книги с желтыми листами
и с полинялым переплетом…
Они заложены, местами,
давно засохшими цветами,
поднявшимися над болотом.

Гербарий просто называет
цветок лазурный незабудкой.
Его пастушка добывает.
В загадке русской им бывает
солдат, когда он не за будкой…

Спокойны книжные страницы
на прочных полках вдоль простенка.
Цветы в них сделались как лица
подростков, тающих в больницах
— почти нездешнего оттенка.

Такие книги знает каждый:
умершие в них дышат души…
Не обернется слива грушей,
но станет незабудкой каждый
цветок, который в них засушен.

Стал невесом цветок бесплотный
с просвечивающим скелетом.
Не трогайте ладонью плотной
след молодости мимолетной,
цветущей лишь весной и летом…

Цветы, сухие как лучины,
счастливей ли других, ронявших
цвет от естественной причины
и на сырой земле принявших
венец стремительной кончины?

Об осени, дождем грозящей,
сказал нам птичий перелет,
о смерти — удлиненный ящик,
в котором перевозят лед.

Набитый глыбой водяною,
толкая в сердце нас и в лоб,
тот ящик цветом и длиною
всегда напоминает гроб.

Влачится он на скользких дрогах,
покачиваясь иногда…
Чем больше солнца на дорогах,
тем больше дрог, и в дрогах льда.

Сидят на козлах люди в сером
— простого льда поставщики.
Но вот внезапно тянет серой
от длинной и сухой щеки.

Лицо у них без выраженья.
Бесчувственных не вороши:
они хранят от разложенья
безумие твоей души.

Но где же тень от колесницы,
от лошади и от кнута?
Кричат кладбищенские птицы,
указывая всем места…

Нам снятся каменные узы,
глухие острия гвоздей
и заколоченные грузы
имеющие вид людей.

А через город проезжая,
возница свищет и поет.
Стихия для него чужая
огонь, а родственная — лед.

С синим небом не в ладах,
с тучей странностей бесспорных,
с червоточиной в плодах
размышлений стихотворных,
с грузом выстраданных слов,
с теплотой, во внутрь ушедшей,
с красноречием послов
и с гордыней сумасшедшей,
с тайной робостью в душе,
с явной резкостью в движеньях,
без заботы о гроше,
но с расчетом в выраженьях,
с тягой к верному письму
к душам, в сумраке стоящим,
с недоверьем ко всему
— в будущем и в настоящем —
будучи двойной до дна
(вместе тою и не тою…)
злая женщина одна
подошла к вам с добротою.

Под осень сад, любым суком
качавший птичьи поколенья,
безмолвствует. В лесу таком
мне слышен дух тоски и тленья.

Когда, с душком небытия,
вхожу в такую же аллею
и в ней знакомых вижу, я
их по-особому жалею.

Без сожаленья, без слезы
(душой, которая горела)
так Катерина из «Грозы»
соседа своего жалела.

Привыкайте, мой сосед,
мой товарищ по скитанью
(впрочем, больше домосед)
к немоте и рокотанью
раковины небольшой
с диким перлом посредине,
к странной сущности, с душой
тающей подобно льдине
(освещаемой лучом
солнца), к музыке влекомой,
не скорбящей ни о чем,
но со счастьем не знакомой.

Родившись в пасмурной глуши,
где полдни солнечные скупы,
привыкла я черты души
рассматривать посредством лупы.

На улицу, в глухом пальто,
выходите вы в день ненастный…
Я приближаюсь к вам за то,
что вы, по-моему, несчастны.

Вздымает ветер руки рощ.
Прохожий поднимает ворот…
Когда идет в тумане дождь,
бездомным кажется мне город.

Туман глотает все углы —
должно быть голоден он очень.
(И я, такими днями мглы,
не насыщаюсь, между прочим…)

Углы летящих лебедей
давно уже умчались к югу.
Осталось несколько людей,
что медленно идут друг к другу…

Озеро трепещет серебром.
Трепетны еще иные вещи.
Например, за кожей и ребром
сердце ожидающих трепещет.

Собирает пенная кайма
семь неуловимых излучений…
Так меж строк открытого письма
скрыты строки внутренних речений.

Славно блещут камешки на дне.
Трудно славу добывать словами…
…Я не для нее наедине
в рифму разговариваю с вами.