Анна Присманова - Туманное Звено. Стихотворения

Озеро трепещет серебром.
Трепетны еще иные вещи.
Например, за кожей и ребром
сердце ожидающих трепещет.

Собирает пенная кайма
семь неуловимых излучений…
Так меж строк открытого письма
скрыты строки внутренних речений.

Славно блещут камешки на дне.
Трудно славу добывать словами…
…Я не для нее наедине
в рифму разговариваю с вами.

Уверенно, воздушно и упруго
(пускаясь в путь уже не в первый раз),
как плотный холст спасательного круга,
несет меня над хлябью мысль о вас.

Она венком ныряет над пучиной
(венок не из сплошных, конечно, роз).
Она — стихов является причиной
и даже иногда — причиной слез.

Ей снится сон мучительный и светлый
(как звук предсмертной песни лебедей).
Зачем так много силы безответной
в порывах нерешительных людей?

Мечта моя на внутреннем огне
медлительно но верно закипала.
Основываясь на минувшем дне,
я удовлетворенно засыпала.

Как иглы, жарким полднем, на сосне,
душа моя от жажады рассыпалась…
В ту ночь я Вас увидела во сне:
я падала, когда я просыпалась.

Я слышала, как падала земля:
моя могила заступом копалась.
Кругом темнели голые поля…
Я плакала, когда я просыпалась.

Чтоб скрытой не тревожиться судьбой,
чтоб честь моя и в снах не оступалась,
должна я посмеяться на собой:
— я выспалась… когда я просыпалась.

Когда душа, строптивая вначале,
склоняется во сне к другой подчас —
сон состоит из счастья и печали…
но явь дает ей лишь вторую часть.

От этой части днем душа худеет,
оставив сладость пищи на потом.
Действительно — рукою чародея
ей сновиденье вносит пищу в дом.

Знакомьтесь, не спеша, с душой такою,
которая, от голода дрожа,
во сне — вас гладит гладкою рукою,
а наяву пугливее ежа.

Никто сказать душе такой не вправе,
что сон ее построен на песке.
Бывает сон, что явственнее яви,
и слово, что висит на волоске.

У слов таких возвышенна основа.
Они — не для бумаги и чернил…
И Осип Мандельштам такое слово
с тяжелым камнем некогда сравнил.

Все в юности ромашку обрывали.
Я не красива и не молода.
Поэтому на мой вопрос едва ли
цветок яичный мне ответит «да».

И я стою, его не вопрошая,
оружья не имея для борьбы.
Но есть во мне уверенность большая
в непогрешимости моей судьбы.

Мне кажется убийственной
несогласованность сердец.
Что ложь бывает истиной
и мне открылось наконец.

Смотрю и вижу явственно
— мечтаньем совесть заглуша —
что может быть безнравственной
и целомудренной душа.

Как заключенный, тающий от муки
и близкий к сумасшедшим рукавам,
по вечерам я опускаю руки,
бессильные от сильной тяги к вам.

Но если б, друг мой, ангелом была я,
я подняла б над вами два крыла,
чтоб скука жизни, тусклая и злая,
вас в будущем коснуться не могла.

Блестят на солнце яблоко и слива,
имея тени вечное клише:
явление прилива и отлива
знакомое сознательной душе!

Плоды горят одним открытым боком,
направленным к блаженной теплоте.
А бок другой в смирении глубоком,
и краски там совсем уже не те.

Неосторожно названная Анной,
я родилась с ущербною луной.
На первый взгляд, увы, кажусь я странной,
но взгляд второй мирит тебя со мной.

Пусть скорбь дала мне горькую зарубку,
по имени я все же — благодать.
Сжимая сердца дышащую губку,
стараюсь я всю соль мою отдать.

Соленый ветер взмылил зыбь (и сушу
испепелил), когда я вышла жить…
Открой свою обугленную душу,
чтоб я могла мой груз в нее вложить.

Подводный мир сливается с высоким,
когда туман сиянием гоним…
Корабль плывет, и все мирские соки
кипят и разливаются пред ним.

Плывет он осмотрительно и плавно —
не доплывет до цели никогда.
Не знаю в чем (быть может в самом главном!)
и у него — несчастная звезда.

Который час? Во мраке ночи
(там, где у спящих голова)
сияют цифры. Чаще прочих
мне овечает цифра два.

Два поворота в круге суток,
распределенных на часы.
Есть два крыла у диких уток.
В двух медных чашах груз — весы.

Летят две стаи. Точки… Точки…
И точно два угла вдали.
В осенней роще вижу кочки
из медных листьев и земли.

Решусь ли груз необычайный
я взвешивать на меди дней?
Когда лишь двое знают тайну,
гораздо больше веса в ней…

Живые глухи иль жестоки.
Им ничего не говоря,
я посвящая эти строки
двум мертвым буквам букваря.

Богатство сдерживаемой любви
итог мучительного добыванья…
Сентябрьский блеск червонцем не зови:
в сухом лесу есть треск четвертованья.

Грудные кости поднимает вздох,
противник косного благополучья…
А в том лесу уже морозен мох,
и в сумерках как диаграммы — сучья.

Опять, включенное в кольцо,
большое белое лицо
луны — со мной в теченьи ночи.
Оно молчит, как бочки дно,
но кажется мне, что оно
мне рассказать о чем-то хочет.

Увы, я знаю, на рассвете
светило. Как и всё на свете,
уйдет (не давши ничего)
из поля зренья моего.
И все-ж, пока луна со мною,
беру листок и карандаш,
чтоб, распластав себя на белом —
хотя-б душой одной, не телом —
тем обессмертить облик Ваш.
…………………………………

Тоской и страстью одержима,
пишу дневник немало лет.
Меж внешностью и содержимым
моим — уже согласья нет.

Пусть в зрелости дневник — отсталость,
подростком (уверяю Вас)
я, к сожалению, осталась
и по сей день, и по сей час.
………………………………….

Пока поэты и подростки,
прижав к столу свой остов жесткий,
ведут ночные дневники —
луны ущербной бледный профиль
растет как в погребе картофель,
пускающий во тьме ростки.

Не солнцем — нет, одной луною
увы, глаза мои полны.
Мне кажется, и днем со мною
далекое лицо луны.

Оставшись с полною луною
в полночный час наедине,
притянутая вышиною,
я обращаюсь лишь к луне.

Луна — ночное отраженье
любого солнечного дня
(найду ли крепче выраженье?)
необходима для меня.
……………………………………….

Лишь рот луны, приподнятый углами
(прозрачный и подвижный как вода),
нагнется над рабочими столами
подвижников словесного труда —

я приступаю к делу. (Между прочим
не зная, что получится потом).
Я выступаю ночью — и как зодчий,
и как тем зодчим строящийся дом.

Я строю дом… не из покорной глины,
а из упористого кирпича.
Он будет не широкий и не длинный,
но поднимающийся как свеча.

Пусть он (в лесах) еще не очень строен,
он должен отличаться вышиной:
ведь главным образом мой дом построен
для разговора моего с луной.

Что я давно работаю душою,
тебе, луна, должно быть все равно.
Но я — поверь — белесое, большое
лицо твое отметила давно.

Ты странствуешь от века и до века,
влача с собой и опыт и тоску,
с обличьем мыслящего человека,
скитавшегося на своем веку.

Луна — ночного человека
притягивая как магнит —
напутствует его от века,
с самозабвением роднит…

Я с прилежаньем богослова
пишу о ней на склоне дня.
Она не говорит ни слова,
а только смотрит на меня.

Но это опытное око
мою потерянную плоть
пронизывает так глубоко,
как будто к ней подходит вплоть.

И долго (с раздвоеньем в зреньи)
как опьяненный беленой,
я двигаюсь в самозабвеньи,
руководимая луной.

Ты смотришь за движением моим,
за поведеньем внутренним и внешним,
душа моя. Ты сумрачна как дым.
Но стражем будучи уже нездешним,
ты мучаешь меня, смотритель мой!
Прошу тебя — оставь меня в покое:
весной я разгораюсь, а зимой
приму тебя в нетопленом покое…

Я находилась много лет в плену.
Но вышедши нечаянно на волю,
чтоб видеть вместе солнце и луну,
я сразу по всему гуляю полю.
Пронзает солнце кожу бледных век.
Весь звездный свод сияет надо мною…
Луна же не луна, а человек,
в ком вижу нечто общее с луною.

Взгляните на луну, на луг и на
мерцанье рек и светлых насекомых…
А в тех местах, где сказано «луна» —
читайте (имя рек) один знакомый.

Наступает лето бабы —
осень ранняя… Одна
(наступая на ухабы
неба) шествует луна —
с бледным ликом человечьим,
коему противна тьма,
наделенная увечьем,
коим стражду я сама.

Я давно ли не хотела
странные сказать слова:
друг мой, у тебя нет тела,
есть — одна лишь голова.
Поражая худобою —
не за стрелкой часовой,
двигаюсь я за тобою,
странницею неживой.

Не имея к делу дела,
не жалая ничего,
в виде головы без тела,
отделившись от него —
может быть и ты, слепая
(так же страстно, как и я)
ищешь — к праху прилипая —
воплощенья бытия?

Взгляните на луну средь ночи:
идя дорогой круговою,
она объятий знать не хочет —
она живет лишь головою.
Без ног, без рук она, но все же
с серебряными рукавами…
И кажется, на Вас похоже
лицо, что движется над Вами.

Поверьте, на земле есть люди
со знаком лунного влиянья,
мечтающие здесь о чуде
потустороннего слиянья.
Ступая на карниз кирпичный,
они на помощь призывают
луну… За это их обычно
лунатиками называют.

Душа их, добрая и злая,
взирает сверху вниз — бесстрастно.
К несчастию, из их числа я
и потому — мечте подвластна:
так, будучи (подобно птице)
на грани пустоты и зданья —
я, в то же время, на границе
увы, любовного признанья.

Влекома полною луною,
встает душа моя в ночи.
Разбуженная тишиною,
сестра, в испуге не кричи!
Стоит на склоне крыш лунатик,
не опасаясь ничего.
Не окликай же, Бога ради,
обычным именем его.

Стоит он на последней грани
строения и пустоты.
Куда он простирает длани?
Зачем его тревожишь ты?
Не трогай лунного провидца:
он двигается неспеша,
он знает где остановиться,
куда его ведет душа…
…………………………………..

В русалочьей ночной сорочке,
гремя железом листовым,
я дохожу уже до точки,
где зданье переходит в дым.

Когда безглазая, босая,
стою я зданья на краю,
лишь голова луны спасает
от сокрушенья плоть мою.

Но — связанная со зданьем,
не с плотной почвой полевой,
а с этим призрачным созданьем,
снабженным только головой —

я все же чувствую истому
(молчи, перо мое, молчи!)…
Как руки, ко всему земному
от головы идут лучи…
………………………………….

Лучи большой луны сквозь стекла
струятся на мою кровать.
Я от бессонницы поблекла.
Как мне болезнь мою назвать?

Бывает странное страданье,
потусторонняя напасть.
Когда она, как дождь на зданье,
на сердце вздумает напасть —
она, как он, неумолима:
склоняется пред ней и врач,
и даже стойкость пилигрима
нередко переходит в плач.

Не одарил меня наследством
отец, но будучи врачом,
дал мне действительное средство
быть той болезни палачом.

Луну — услужливое слово —
во всех склоняю падежах,
о главном не сказав ни слова,
но возле главного кружа.

Лечение первостепенно:
пока я о луне пою,
я вырезаю постепенно,
как опухоль всю боль мою.

Молчала я, тоской пугая
саму себя (как птицу мгла).
Но ты, подруга дорогая,
мне высказаться помогла!
За то, что не смыкая вежды,
с тобою всласть я говорю —
за невозможность, за надежды —
луна, тебя благодарю.